____________________________________________________________________________________________
[b]
6
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
[…] Пусть словотворцы говорят что угодно, но в ХХ веке не было ничего более
выдающегося, чем социалистический реализм в литературе и искусстве.
Небоскребы хороши для того, чтобы с них падать. Московские высотки хороши еще и тем,
что в них можно не только жить, но и любоваться ими. Здание Московского университета
строил великий француз ле Корбюзье, пусть даже некоторые и думают, будто это Сталин
все построил. Американцы, надо полагать, так и думают – нормальному американцу совсем
не обязательно знать кто такой Корбюзье. А какое отношение это имеет к соцреализму?
Да самое прямое. В основе искусства соцреализма лежит академический рисунок.
Способность автора не быть идиотом, в общем, и определяет характер и степень
деформации автором изображения. Или в советском искусстве модернизм так уж и
не ночевал?
Поэт Маяковский, художник Моисеенко, архитектор Гегелло... даже Есенина можно
причислить к модернистам, а Заболоцкий? Не надо считать нас (русских) дураками,
господа. И в позапрошлом – начале прошлого века ничто в мире рядом не стояло с
передвижниками, хотя Ван-Гог конечно гений. Но вот кто мне сейчас ответит – что за художник
Отто Миллер? Ну, Макса Пехштейна может быть, и вспомнят... нет, едва ли…
В загадочной улыбке Джоконды ничего загадочного не было, и нет – это всего лишь
плод больного воображения людей, которым хотелось что-то сказать о том, в чем они
ничего не понимают. Тоже и с «глазами» у И.Глазунова. Псевдоавторитетное мнение
удобно тем, что его легко преподнести как свое. Есть, правда, и авторитетные мнения,
но вот беда – читать Нельсона, Гропиуса, Арнхейма или, скажем, Грабаря больным
противопоказано.
…Осень сама отделяет злаки от плевел твоей жизни. Хитрость, «второй ум»,
чаше всего свидетельствует об отсутствие ума первого – незамутненного человеческого
разума. Бытовые условия деформируют сознание человека.
Монастырь – это изменение самих условий быта, а не бегство от мира, в монастыре
можно обрести мир в еще большей его полноте. Даже люди далекие от Бога тянутся
к святым местам. Поэтому не следует всех подряд причислять к глупцам.
Совсем глупых также немного, как и людей одаренных.
…Литература и искусство никак не влияют на состояние мира – их задача придание формы
некой сущности, которая и так существует в природе. Отрицательным влиянием обладает
как раз псевдокультура, ее присутствие, в общем-то, гармоничном, организованном мире
вносит не только диссонанс в этот мир, но и деформирует устойчивые связи, нарушает
его гармонию. Так же, как и лживая политика или ложная философия.
Восточная философия Китая, Индии, стран Юго-Востока не входят в противоречие с миром
их породившим, но для всех остальных это неминуемая смерть.
Если мы сегодня начнем исповедовать взгляды людоедов, то завтра начнем не только
убивать себе подобных, но и поедать их.
…Мы часто употребляем выражение «не мечите бисера перед свиньями», ведь свинья –
она только в загоне свинья. Отпусти ее на волю, так она не только жемчуга потопчет,
да и визга не оберешься. Но, выбирай выражения, если хочешь что-то сказать.
Если не можешь сказать правду – не говори ничего. А «святой» лжи не бывает.
Спросили – ответь. Скрытность это болезнь и происходит она от недостатка здравого
смысла. Скрытность – ложь, а беспредметная болтовня – безумие.
…Совершенно безпредметное искусство – это тоже безумие. Приди на выставку
безпредметного искусства, и ты увидишь множество безумцев изображающих из себя
умных людей. Ничего удивительного – дуракам легче всего маскироваться под
умников в окружении себе подобных, как лист дерева лучше спрятать в лесу.
Высокое искусство всегда реалистично, а мера условности определяется как местом
и временем происходящего, так и мастерством исполнителя. «Мне снились сердце,
вкус и разум, мне снилось мастерство...» – так сказал поэт.
…Ренуар умер в семьдесят восемь лет, до последнего дня оставаясь художником.
Франс Гальс в свои восемьдесят четыре года пишет регентш приюта св. Елизаветы,
за два года до смерти. А вот Сомерсент Моэм когда-то писал, что несчастье,
вопреки расхожему мнению, не делает человека лучше. Иногда это становится
возможным счастью, а несчастье, как правило, делает человека мелочным и злым.
И «бедность не порок, но большое свинство». Но если наблюдать в мире или
в человеке только плохое, то это значит, ты не хочешь пользоваться всем хорошим –
неважно в мире или в человеке. Отвергая от себя мир, или человека – ты отвергаешь
все, как хорошее, так и плохое, а значит все и теряешь. Нам только кажется,
что все отвергнутое нами легко вернуть. Если ситуация неожиданно изменится,
то возврат может быть и невозможен.
«...самое обидное, что правда идет за нами, а мы идем лгать,
а она идет за нами,
путается со всякой сволочью и не понять, где правда, где ложь нам –
ничтожным существам с горячей кровью,
с грешной и чистой-пречистой душой,
любящим
и, кажется, ни к чему более не способным,
кроме любви ко всему сущему,
к нашим родным, близким, друзьям и любимым,
к страху – к их страху
за нас, за себя, за наше завтра...
и этот страх – правда,
и боль эта – правда,
и хоть застучись себе в грудь – храбрость твоя на час,
речи твои прекрасны, пока не возьмет тебя страх
перед памятью, перед своим бедным, ничтожным, потерянным счастьем,
потому что это правда...
и ты будешь хитрить, изменять, отрекаться от своей правды за кусок украденного счастья...
но только бы манило, дрожало, боялось крошечное наше счастье, жалкое наше счастье жило в нас,
изнуренных ночами, усталых днем, все годы платившее нам за ложь, за похмелье только собой – счастьем,
которое пока еще с нами, наше горькое, гордое – я, – человек большого города, где к утру, когда пятый день недели
первого лучшего месяца лета, вдруг начинается с мутных разводов на стеклах такси, с тумана и дождя...»
Цель писателя неизменна. Она состоит в том, что бы писать правдиво...
Так считал Хемингуэй.
Фолкнер считал, что задача литературы – тронуть сердце человеческое.
Нет, здесь нет противоречий.
«...Жизнь ведь невозможно придумать, ее можно только пережить. Иногда переживаешь
за кого-то другого. Жизнь есть, и ты ее переживаешь. Ты не можешь не переживать.
Ничего не надо придумывать, все само получается. Жизнь эта может быть и есть потому,
что ты смог что-то увидеть, услышать и по-своему пережить. Если ты захочешь
написать историю о счастье, то это будет плоская история с придуманным ее окончанием.
Пишешь ведь не для того, чтобы сделать кому-то приятное.
Пишешь для того, чтобы хоть немного исправить то, что уже существует.
И ты не можешь не делать этого потому, что другие могут этого не делать,
а ты не можешь жить и ничего не делать, чтобы стало чуточку лучше.
Это продолжается безконечно, и я думаю, со времен Шекспира ничего
в мире не изменилось, и сострадание, и сопереживание также не в моде –
они и не могут быть в моде, мода ведь для удовольствия, а сострадание
– это необходимость.
И произошли мы не от обезьян, иначе как объяснить – зачем человеку его человеческий
разум, зачем душа? Они порой приносят ему одни несчастья, одни неприятности,
но без них счастье – слишком холодное блюдо, а мы не моржи и подо льдом жить
не желаем. Никто не пишет для себя ни картин, ни стихов, ни музыки.
Иные делают это ради денег или сомнительной славы, или успеха не важно
какой ценой приобретенного. И они получают то, что хотели, если у них
хватает на это изобретательности, наглости, готовности предать, наконец.
А разделить с другими радость, попытаться помочь в беде –
к этому человечество в целом и не готово, и будет сожжено небесным огнем,
и, вероятно, это будет справедливо. Но кормчий не бросает руля, не рвет на
себе волосы, предвидя неминуемую гибель. Он делает то, что он должен делать
и пусть будет, что будет».
…Иной скажет: это невозможно десятилетиями нести в себе чью-то судьбу,
или чьи-то судьбы. Однако то, что не подвластно рассудку, может оказаться
вполне подвластным твоему сердцу. Человек вправе гордиться своей сопричастностью
к чему-то большему, чем он сам, переживать чужое горе, как свое.
Но только Любовь позволяет поэту писать со смехом и горечью, радостью и печалью.
Или писать на холсте бурное море и сражающихся со стихией людей – тысячу раз писать
и писать снова, тогда, как обыватель любит тишину да покой. Но все равно покупает,
если «красиво нарисовано». А чем привлекает человека стихия? Чем привлекала
неисправимого мечтателя Александра Гриневского стихия моря, ветра и грозы?
А тем, что в бурю, в момент, казалось бы, отчаяния человек проявляет лучшие
свои качества: сострадание, мужество и непреклонность –
(У. Фолкнер, нобелевская речь).
Писателю недостаточно быть опытным, многое знать и уметь писать. У него должно быть
чуткое сердце, чтобы и чужой опыт стал как бы его собственным.
Еще у него должны быть совесть и сила, чтобы не врать себе и другим.
...« – Мне нужно писать – и как можно лучше, и учиться в процессе работы.
И еще я живу жизнью, которая дает мне радость. Жизнь у меня просто замечательная.
– Значит, вы счастливы?
– Да, пока не думаю о других людях»...
(Э. Хемингуэй. «Зеленые холмы Африки»).
…Стихия влечет человека, внимая стихии, он внимает самой природе в наиболее ярком
ее проявлении. Картины бурного моря, неприступных гор и низвергающихся водопадов
вызывают страх и неприязнь у людей с крошечной душой, но всегда воодушевляют смелых.
«...В его маринах дышит нескрываемое, яростное желание во что бы то ни стало
вернуться к утраченному юношескому восприятию мира. Наша юность прошла под знаком
моря и, глядя на эти полотна, я воспоминаю не только горящие корабли Тернера
или умиротворяющие гавани Клода Лорена, но и сияющий мир феерий Александра Грина,
экзотику джеклондоновских «Сказок Южных морей», романов Джозефа Конрада,
колониальных фантазий Пьера Лоти... Да, эти работы возвращают меня в мир юности,
когда тоска по настоящей, чувственно насыщенной, подлинной жизни, усиленная
близостью Финского залива, претворялась в образы некоего метафорического,
условного Юга, в картины Леванта, населенного свободными, сильными и гордыми
Людьми – контрабандистами, пиратами, авантюристами всех мастей.
Визуальное воскрешение этого безкорыстно-праздничного, открытого, радостно-опасного
мира – вовсе не прихоть художника-одиночки. Пейзажи художника можно рассматривать
как особую художественную акцию, резко полемичную по отношению
к господствующим эстетическим пристрастиям...» (Виктор Кривулин.)
... мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным, она так же изумляет, как и последняя,
они одинаково дороги нам. Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое,
неповторимое никогда тебя не покидает – твоя история и память твоя, и твоего сердца, если от него
еще что-нибудь осталось….
[i]«Он не помнил, как это получилось и чем привлек его дальний угол старого двора,
больше похожий на пустырь, и деревянная пристройка – старая, но там жили люди
и стирали белье, и оно сушилось на веревке, а жуткое июльское солнце
Спасибо Олег- размышления Ваши замечательные. Творческих успехов Вам и удачи!