Постмодернизм - это и есть культура сознательной вторичности и цитатности, в которой русская словесность, как известно, преуспела со времен Тредиаковского и Сумарокова. Отсюда и возникает грандиозное, на шестую часть света, пространство художественной подделки и издевки: все, что возникает в России как подражание Западу, одновременно обнаруживает вполне самобытную наклонность русского ума, его природную насмешливость, о которой писал Пушкин. Все, что Россия берет чужого, она, "очуждает" в самом акте усвоения, делает объектом легкой насмешки. "Уж не пародия ли он?" - замечает Пушкин о Евгении Онегине, первом по-настоящему самобытном русском литературном характере, "лишнем человеке", который оказался "москвичом в гарольдовом плаще". Поначалу зависимость русской литературы от западной воспринималась просто как более или менее успешное усвоение ее уроков, ученическое копирование, иногда даже сравнимое по выполнению с оригиналом. Если Сумароков, российский "Вольтер", еще не дотягивал до своего учителя, то Жуковский, российский "Шиллер", уже мог соперничать с учителем по крайней мере в жанре баллады, в сладкозвучии стиха. Но если к подражанию прибавляется, как у Пушкина, игровая установка, пародийное намерение, то можно в этом "подражательстве" увидеть и особый, ранний "постмодернистский" тип словесности. Понимающий толк в поэтике цитаты и комментария, Дмитрий Галковский пишет в своем романе-трактате "Бесконечный тупик": "Байроновское сатирическое остранение помогало Пушкину овладеть чуждой темой, адаптироваться к ней, органично включить в свое "я" чужеродное начало. Отсюда уже несерьезность русской литературы, ее "недобротность". И ведь все наследие Пушкина, все сюжеты его заимствованы. Таким образом, персонажность, опереточность уже была заложена в русской литературе." (8) Гораздо раньше Галковского об этой "недобротности", "несерьезности" Пушкина писал предтеча российской эстетики постмодерна Андрей Синявский: "Пустота - содержимое Пушкина. /.../...Пушкин нарочно писал роман ни о чем. В "Евгении Онегине" он только и думает, как бы увильнуть от обязанностей рассказчика. Роман образован из отговорок, уводящих наше внимание на поля стихотворной страницы... /.../ Роман утекает у нас сквозь пальцы... он неуловим, как воздух, грозя истаять в сплошной подмалевок и, расплывшись, сойти на нет - в ясную чистопись бумаги". (9) Иными словами, не только действительность в русской истории заменяется знаками действительности, но и сочинительство в русской литературе заменяется знаками сочинительства, выступая как увлекательная игра в "замысел", "сюжет", "характеры", "идеи", "коллизии" и прочие атрибуты литературы. Если в советскую эпоху было принято думать о "Евгении Онегине" как о первом произведении критического реализма, то теперь, в интерпретациях Синявского и Галковского, оно может быть осмыслено как первое литературное создание российского постмодернизма. "Евгений Онегин" есть деконструкция жанра романа и демонстрация разнообразных стилевых приемов, знаковых сцеплений, как бы отсрочивающих и постепенно сводящих на нет собственно романную тему и содержание, так что пределом этой деконструкции выступает исчезновение самих знаков, их свертывание в многозначительные точки якобы пропущенных, а на деле не написанных строф, и далее - "чистопись бумаги". Как следствие "псевдоморфозы", Россия оказалась невероятно чувствительной к призракам чужих культур, стала давать им плоть и кровь. Более того, само свойство "гипер-реальности" предполагает концентрацию заимствованных качеств по сравнению с их историческим подлинником. Нигде, даже у себя на родине, европейские имена не звучали так звонко, не отдавались таким долгим раскатистым эхом, как в России: Вольтер, Байрон, Гегель, Маркс... Нигде так не сгущались, претворяясь подчас в пародию на самих себя, идеи европейского просветительства, прогресса, научности, материализма, атеизма, нигилизма, коммунизма. Свойство вторичности - усиливать черты подлинника, поскольку он берется не как часть более обширной и сложной действительности, где он сплетен со многими другими явлениями, а как вырванный из контекста знак самого себя. Например, "идея научности" может быть карикатурно развита в самодовлеющий догмат, вроде "научного атеизма", "научного опровержения бытия бога", ничего общего не имеющий с научностью, как она понималась на Западе, например, у Паскаля, считавшего, что "ничто так не согласно с разумом, как его недоверие к себе". (10) То, что на Западе было действительностью, в России превращалось в умственные квинтэссенции, в соответствии с давним наблюдением Чаадаева: "То, что у других составляет издавна самую суть общества и жизни, для нас еще только теория и умозрение". (11) Правда, дело не ограничивается теорией - она сама становится руководством к действию и с огромной практической энергией порождает некую вторичную, насквозь умышленную реальность. Абстракция западной действительности переходит в российскую действительность абстракции, образуя гротескное идеобытие. Да и сама идея Запада, как целостного культурного образования, обретает вторичную реальность лишь в России. Русские западники, наслышанные о Западе, не обнаруживают его на самом западе, где есть Германия, Франция, Испания и другие страны, но не Запад как таковой. Запад как идея, во всей своей опьяняющей галлюцинаторной яркости, существует только в России и воплощается во множестве "как бы западных" гипер-событий и гипер-обычаев, которые представляют искусственную квинтэссенцию "западного", одновременно гиперболу и пародию. Западная жизнь, какой она проникает в Россию, имеет мало общего с жизнью на самом Западе, хотя и резко отличается от обычного российского уклада. "Инофирмы", "иномарки", в какой бы области ни появлялись: экономика, быт, развлечения, - это вовсе не отраженный блеск, не второсортная имитация Запада, а какой-то особый, третий способ существования - шик, блеск, угар, которого не встретишь на Западе, даже среди самых состоятельных слоев. Это соединение русской призрачности, тоски и порыва в никуда с западными материальными возможностями, - все эти клубы миллионеров, ночные киносеансы и увеселения, таинственные ассоциации для богатых и знатных, озера шампанского и горки устриц, "ананасы в шампанском", театральные шоу и ужины в компаниях известных артистов и артисток, буйные презентации с ослепительными вспышками юпитеров и пьяным лепетом сатурналий. Этот дух брожения, это щекотание нервов возможны только в России, на фоне окружающего убожества, бедности, пустоты, - в рискованном обособлении, чтобы кто-то хотел жадно подглядывать в щелочку, обреченный остаться вовне, на морозном крыльце, под пронизывающим ветром. В России любые признаки Запада - привезенные оттуда автомобили, джинсы или хотя бы только ремешки и пуговицы - пронизываются трансцендентной радостью и одновременно тоской, как все зовущее и недостижимое. Все это "оттуда", и потому любая вещица начинает обрастать гаммой каких-то почти религиозных переживаний. Она в России и блестит как-то ярче, чем в обычном своем западном свете, где ее трудно отличить от столь же стереотипно яркого фона. Это яркость галлюцинации, которая нуждается в темноте, чтобы блистать - и сразу тускнеет и скучнеет на обычном дневном свету. Никогда на Западе я не видел столь дорогих, изысканных, изящных, чудесно скроенных, завораживающих вещей, как те западные костюмы, автомобили, бумажники, телефонные аппараты, которые изредка попадались мне в России. Такого Запада на западе нет, он есть только в России, и этот российский "гипер-запад" есть уникальная, единственная в истории форма существования, когда имитация другой культуры становится способом трансценденции своей культуры. Нет на свете цивилизации более пьянящей и порочной, прелестной и гибельной, чем архипелаг Запад на территории России.
Михаил Эпштейн
В который раз убеждаюсь в ложном пафосе убеждения о самом лучшем образовании в СССР.
Мне казалось, что понимание вторичности русской литературы очевидно и всем известно.
Ан нет! Некоторые авторы убеждены, что русская литература возникла на пустом месте, возросла сама из себя.
Вся современная европейская литература спокойно и уверенно признает себя продолжателями античной литературы. Античность - фундамент, на котором развивается европейская литература, в частности. Никого это не огорчает и никто не противопоставляет себя, не требует признать уникальность себя, как оригинала.
Маленькое замечание: античная литература - это тоже европейская литература. Созданная тогда, когда на месте современных европейских государств бегали полудикие племена нынешних носителей цивилизации.
России, как государства, в античные времена не существовало и в помине. Хотя территория нынешней России не была совсем уж пустынной. Люди жили, но их развитие не соответствовало культурам античности.
Что меня огорчает больше всего? То, что об этом понятия не имеют люди, считающие себя не просто причастными к русской литературе, но и мнящие себя ее продолжателями!
Слова о вторичности русской литературы для них оскорбительны и они со всем пылом стремятся опровергнуть мои слова.
Господа! Бог с вами! Моих знаний никогда бы не хватило для создания таких утверждений. Просто я много читаю.
Раз вам незнакома эта тема, предлагаю полностью не мой текст. В нем есть ссылки на дорогие всем русским имена литераторов, критиков, на известных в мировой культуре людей.
Я взяла небольшую часть монографии. Если кто-то захочет прочесть ее полностью, ссылку дам. Цитирую небольшую часть, читать "многа букаф" наши люди разучились. Устают. Не осиливают. Оттого и цветет наша агрессивная полу-грамотность!
Во избежание политизированности и глупых обвинений в русофобии, сообщаю: текст написан в 1996 году и не имеет никакого отношения к современной политике и даже современной власти.
) Анастас Микоян привёз вместе с линиями по их изготовлению из США! Советские кино и музыка были, в их массе, подражаниями, а порой и наглым плагиатом с западного! Все рыдали от мелодий гранда советской музыки - Микаэла Таривердиева ("17 мгновений весны"), а он тупо крал и Мишеля Леграна! 
Максимальное злодейство, на которое я способна - скормить живую личинку большого мучного жука моему любимому мышу Котлетке. 
Трезвого. 
Увы, трезв, как никогда.
