Ручных поделок истинный фанат
Труды вёл Михаил Вениаминыч,
И за глаза вся школьная шпана
С почтеньем называла Витаминыч.
Педстаж – полста! Был знатный рукодел.
Чтоб понапрасну не терялось время,
На педсоветах внаглую храпел,
Считая их формальною затеей.
Был Витаминыч выпить не дурак,
Но не при детях – тут уж честь по чести.
В подсобке навороченный бардак,
Но фляжка и стакан на видном месте.
Сам как-то предложил по двести грамм…
Стамеской вскрыв запаянную крышку,
Святой водою окропив стакан,
Плеснул с души и тягости излишек…
– Враг под Москвою нагл был и силён.
Я, не изведав поцелуй невестин,
Попал в отдельный лыжный батальон,
Который шастал по тылам немецким.
Раз ночью был мороз особо рьян,
Да так, что от него немели жилы.
А мы в селе карательный отряд
Штыками вкруговую обложили.
Теплом манили сельские дворы
И даже копны сена под навесом,
От стужи сосен трескались стволы,
И ночевать в снегу нет интереса.
А генерал Мороз вдолбил в умы
Простой закон и немчуре, и нашим
С отечественной той ещё войны:
Кто спит в избе, тому сам чёрт не страшен.
Домишки, словно чётки в два ряда,
Нанизаны на уличную нитку.
Но в знак того, что печка занята,
Два часовых топтались у калиток.
Комбат в речах, конечно, был не бог
И не вертелся предо мной юлою:
Давай-ка, покажи пример, комсорг,
Мол, ты ж охотник – даже нож с собою.
Друг в помощь взят. В нём был уверен я –
Ходил он много раз тропой таёжной
И сам добыл невидимо зверья,
А тут и случай, вроде бы, похожий.
Я, полчаса снега буравя лбом,
Молил, чтоб масхалат прикрыл мне спину.
Залёг за покосившимся столбом,
Дистанцию броска на глаз прикинув.
Мой немчик, ноги волоча едва,
Спал на ходу в объятьях полушалка,
Держал, засунув руки в рукава,
Под мышкою винтовку, будто палку.
Клинок в руке сжимал я что есть сил,
В пружину сжался в предвкушеньи драки,
А он, шестым предчувствием храним,
Не доходил до рубежа атаки.
В который раз проухал сипло сыч
С той стороны жилого околотка.
От пращуров доставшийся нам клич
Застывшим комом притаился в глотках.
Заиндевело лезвие ножа,
А фриц бредёт по тропке без оглядки.
И, обоюдно жизнью дорожа,
Со смертью мы вдвоём играем в прятки.
Раз пять – что стало аж невмоготу! –
Он подходил, но не настолько близко,
Чтоб преступить запретную черту,
Что называют линиею жизни.
Хоть опроси всех ведунов окрест –
Не знал солдат, что ноченькой метельной
Он на себе поставил всё же крест,
Как пересёк ногой рубеж смертельный.
Примял медвежьим хватом наповал
И торопливо – срок давно просрочен! –
Рывком фашисту голову задрал
И полоснул по горлу что есть мочи.
Из всех щелей во двор полезло зло,
Спросонья побросав эрзац-шинели.
Погибшим сразу больше повезло –
Те, что спаслись, к утру всё ж околели…
Рассвет ещё зарницей не погас,
А друг силком выталкивал с подворья,
– Ты человека… это… в первый раз?
Пойдём, земляк, на крестника посмотрим.
Приходит до сих пор кошмарный сон,
Как протянувши ноги вдоль просёлка
Мой фриц лежал, уставив в небо взор,
Но на глазах не таяла позёмка.
Он молод был – почти такой, как я,
Но на него лишь раз взглянул с натугой –
Оскалом жутким лишний рот зиял
С улыбкою от уха и до уха.
Из автомата жалящий металл
Жужжащим роем пустишь по фигурам,
И бог там разберёт, в кого попал,
А здесь не оправдаться – пуля-дура.
Земляк сказал, мол, нечего тужить –
Таких за горло нужно рвать клыками.
Но билась мысль: ему бы жить да жить
А я его… вот этими руками.
У ног моих совсем ещё юнец –
Завоеватель и король вселенной.
А мог бы быть кому-нибудь отец –
В цепи не первый мною убиенный...
И, тёплый стан покинув на заре,
Рванули в поиск мы, подобно стае.
Портянкой стёрты ноги до кровей –
Те, что накормят, и, подчас, спасают.
Бег по лыжне взбил пену на губах,
А на привале, ткнувшись в снег вповалку,
Земляк сказал по-дружески: – Рубай! –
И дал мне финкой вспоротую банку.
Я кость отнял бы у царя зверей,
Но от еды испуганно отпрянул:
Тушенка вскрытой сущностью своей
Напоминала резаную рану.
Во мне сибирский тот ещё замес,
Но как всмотрюсь в раззявленную банку,
Напомнит мясо кровяной разрез,
И вывернет всю душу наизнанку.
И с зайца по семь шкур снимал не раз,
Свиней пластал, срезая жир пластами,
Дробиной попадал я белке в глаз,
А тут с консервами не совладаю.
И пару дней я пасся натощак,
Глотая дым махорочно-прогорклый –
Аж вещмешок лёг гирей на плечах
И стала неподъёмною винтовка.
Бросало долго то в озноб, то в жар,
Но время и война меняют личность:
И есть тушёнку с кончика ножа,
И убивать становится привычно.
Привычка эта вовсе не к добру…
И потому – да ни вздохнуть, ни охнуть! –
Ружьё с войны прописано в шкафу,
А удочкам я не даю просохнуть.
2014 г. |
