«Сделай мне эвтаназию, брат»,
просит память.
Просит о больных камнях,
устилающих мостовые прошедшего века.
Просит их отпустить на все четыре.
Если бы мог, отпустил бы…
1.
Разве поэзия весит больше,
чем ловля цветных покемонов?
Меньше.
Стадо сносит изгороди.
Пасшиеся мирно народы
несут собрания А. С. к букинистам.
Вот и весь сказ, и расчет.
Скапустился классик (не он один).
Мои мостовые тверды,
мои тротуары гладки,
как палуба военного фрегата!
Их я и воспевал.
Вовсе не простоквашу,
разлитую под
сими блажными камнями.
Вы возвели на ней свой дом,
вы втоптали в нее святое,
когда ломились в ближайшую лавку,
не ваши пути я занес на скрижали,
свидетель Бог,
не ваши маршруты.
Стало быть, и не вам
налагать на мое достояние лапу,
на эти больные, однако бессмертные камни.
2.
Мне их любить, и судить,
и прощать, и винить.
Если приедет однажды друг
в мое захолустье,
я проведу его (ее) по этим панцирям черепашьим,
заставляя сквозь обувь почувствовать
мои сорок семь безвинно расстрелянных лет,
забрызгавших вдохновением сонм недостойных
людей и предметов,
искавших сочувствия у продавщиц,
поклонниц Киркорова и Петросяна.
А стройки?
Лотки?
А пожарная часть?
А кум, что на лезвии бритвы
теперь балансирует с маятником, посылая
Валеру всё на хер, и на хер, и на хер?!!
Пройдись же по ним каблучками,
как Макарова Любка Шевцова,
по этим больным несносным камням,
как по разъяренным от обуви тесной мозолям,
заставь же звучать, и такого возмездья
мне будет достаточно. С верхом.
3.
На то и камни,
чтоб жестокосердыми быть,
отвечая гордыней на нежность.
На то и силуэты,
полировавшие их,
коляски, обнимки, тележки,
чтоб закрепить союз и взять власть надо мною.
Их вырезал художник лихой
из голубого картона,
наклеивал на вереницы домов,
магазинов,
развешивал на фонари, как объявленья.
Взаимности ноль.
Нам вместе не быть – это факт.
И расстаться придется,
наверное, тоже не скоро.
4.
Больные камни, больные камни, больные камни
Зараза в мозг проникает,
зараза парализует
и формирует новое поколение
в стиле пепси или другом
каком сраном стиле, мне все равно
Привыкший слишком многого
требовать от себя,
однажды должен отвыкнуть
от этого, как и от ближних,
с которых, словно с козла молока.
Одною ногою тут, а другой…
Отвяжи, как в сказке, вторую ногу,
крутанись смерчем в те края, что милы,
если знаешь, конечно, где это, это...
А не знаешь – сопи в две дырки
да считай щербленные мертвые камни,
возымевшие власть над тобой такую,
что неприлично даже
к себе применять
понятие мужа и человека.
5.
Зато мне известно,
как выглядит мой загранпаспорт!
Глоток портвейна – и объясню подробно.
Вот фотоснимок – на нем
я примерно лет в пять.
Сорочка советского образца,
увесистый плюшевый слон с барабаном.
Мой друг, очевидно.
И лыба, роскошная, глупая, непревзойденная в счастье!!!
Которого ищут стиратели этих камней,
которого им не найти,
поелику желают другого.
Вот виза, туда не знаю куда.
Либо похуже:
в самопародию, самоповторы.
6.
О, славный край Санкт-Броварбург!
Сей гимн тебе слагаю я.
Здесь жил сапожник, металлург,
водила, жлоб – одна семья –
кондуктор, пекарь, полисмен,
вор, мэр, сэр, пэр и дыр бул щил,
и графоман, союза член,
и графомуз, и громпищил.
Ты их приветил всех подряд,
наседкой высидел из них
какой-то жуткий смыслоряд,
но, разродившись, как-то стих.
С тех пор потомки свой послед
все ковыряют без конца,
чтобы найти в нем да и нет,
и пышут юные сердца!
7.
Когда меня называли родители,
они вели себя, как астрономы,
открывшие в темноте астероид.
Когда меня прописали здесь,
как многих, принудили
разрабатывать рудники,
светящиеся радиацией и ураном,
прекрасно зная, что будет день и будет пища,
но день другой и пища не та,
а срок заключения не сообщили,
и это вполне по-джентльменски,
поскольку нельзя отдавать последнюю сигарету,
поскольку стоящему на табуретке
ну надо, надо вложить в персты
записку: «Жди в полночь. Выручим, друг»…
8.
В часе езды отсюда учился Гоголь,
сепсис русской литературы,
висельник украинской –
как будто бы есть линейка,
которой наотмашь бьют по вихрам,
линейка с деленьями на того и сего,
себя и меня, культуры-литературы,
а некоторые, что дикий мустанг,
брыкают, грызутся, валятся замертво,
только бы не попасть в каталог живодерни,
живодерню поганого каталога,
и это родео навеки.
9.
Больные… белые, черные камни Санкт-Броварбурга.
Кто вас годами в кувшинчик складывал, знает,
что так и выглядит Бытие, да и Сознание тоже.
Это неважно, что, вынимая,
выуживаешь цветом не тот, который лелеял,
нянчил в дурацких грезах.
Это неважно, что над тобой обязательно встанет,
втыкая в горло флагшток,
торжествующая добродетель
греховной коммуны.
Это не столь
замечательно важно,
что нагородят баррикад,
усложняя задачу высказаться и успеть
до недоказуемости теоремы Ферма.
Это совсем все равно,
что ты больше сюда не вернешься,
когда хлопнешь дверью,
обиженно, громко,
рассчитывая на покой.
10.
Страх перед последней точкой.
Перед капитуляцией
с поднятыми руками,
вылетом с карусели,
финальной затяжкой,
высосанным из фляги глотком.
Страх возвращения
в мокрой и грязной одежке
к добросердечным родителям,
страх превращения в них.
Страх круглой цифры,
подписи под договором,
всегда отдающей колером крови,
страх успокоенья от вышеозначенных страхов,
страх одиссеи в разбитом корыте,
как перед Железной девой,
страх перед неисправимым,
страх перед неукротимым,
которое и не думает примиряться
с твоим желаньем вскинуть башку и взвыть,
всё затыкая, закладывая, муруя
затвор и склеп твой
сими больными камнями.
2 августа 2016. |
