I
Сороковку нескушанной груши
зеркала на четыре множат.
Я леплю
и вдыхаю души
в разрифмованных руконожек,
а потом отпускаю с миром,
пожиная войну.
Свои же
поедают тебя –
мундирным,
без подливы и соли,
с грыжей,
с бородой,
с пулевой дырищей,
с идиотским орлом на майке,
хроморуким,
бездомным,
нищим –
пожирают свои же байки.
А хотелось другого:
вырос
человечек,
подался в люди,
без пинка залетел на клирос,
и давай возвещать,
салютить,
изгонять черноту бездуший
из грудных, благодарных клеток.
Я купил надувные уши,
примерялся и так, и эдак,
то шипел недожженным глаголом,
то предлогами гавкал.
В общем,
преуспел.
В одиночестве голом
я хотел перегафтить Кафку,
переплакать и перепечалить
мировую еврейскую скорбь.
Но у русского, у бича ведь,
как обидой себя ни горбь,
получается весело.
Полноте,
кто от града томатного умер, а?
И ушам, заключённым в комнате,
ни до драм,
ни до чувства юмора.
II
Дед Мороз перегарит «Казбеком»,
самогоном с лимонной долькой,
в общем – папой.
Он здесь набегом,
приволок самосвал, а толку –
батарейки забыл.
Он нервно
досвиданькает, выпив и крякнув.
Полдесятого.
Спать.
Наверное,
так растят сексуальных маньяков.
А потом умирали генсеки,
словно кролики Пашки Рыжего –
он женился в кои-то веки,
да опять умотал досиживать.
От какой они мёрли заразы –
и сегодня узнать хотел бы я.
А тогда приносил им рассказы,
уповая на ухотерпие.
На четыре ворованных клетки
десять длинных ушей – ведь здорово.
Восемь…
Шесть…
Под финал пятилетки,
средь орания триколорового,
в многотыщной толпище ртищ,
не хватало хотя бы пары
этих ушек.
Оборван, нищ,
с дедморозовским перегаром,
да хоть трипперней всех бомжей,
хоть собаки цепной блохастее –
кто ты, рот, без чужих ушей?
кто ты, исповедь без причастия?
III
Это пошло.
Как это пошло.
Слушай, правда, пошлее некуда –
свинорыло копаться в прошлом,
с мордой Сапиенса Человекова,
и считать.
А считаем все же:
сколько было их – чёрных, белых,
и так далее – наших женщин.
Я хотел их,
и мог,
и умел их,
и женился,
а вышло вона как:
сорок третий февраль снаружи,
душевая,
балкон,
и комната,
где торчат надувные уши.
И, казалось бы, всё, приехали,
но гантелишь пуды скрипуче,
налегаешь на мёд с орехами
(это, знаешь, на всякий случай)
и мечтаешь.
Открыл кладовку –
там пищат в нетерпении кеды.
Обещаешь и врёшь неловко:
В понедельник…
Во вторник…
В среду…
С ними проще – они не женщины,
здесь не надо мудрить небылицы.
Подсчитал, сколько им обещано?
Вот, попробуй теперь не напиться.
IV
Каждый раз,
выходя из берлоги,
подустав от сосания лапы,
моноложишь всё те же слоги,
кривоножишь всё те же этапы
от столба до рассвета.
И после
хорошишься в дыру ноутбука.
А на лбу приговором:
«взрослый»,
и, допиской, корявое:
«сссука».
Впрочем, это знакомый ужас,
сериальня, попса, хреновина.
Я хочу приручить ненужность,
чтоб любила,
стирала,
готовила,
принимала мой бред за основу,
круглый год одевалась по-летнему,
ублажала по первому зову,
подавала воды по последнему,
и конечно,
конечно,
конечно,
чтобы слушала,
слушала,
слушала.
Я пытаюсь надуть безуспешно
вечно свежие, юные уши, но,
то ли выжег глаголом печатным,
то ли выгрыз своим, человековым.
Я куплю себе новые завтра,
а иначе и не с кем,
и некому. |