Над президиумом – портрет.
Тот, со стрижкою наголо.
И вставал за чтецом поэт,
как под выпуклое стекло.
К микрофону еще и еще
выходили взявшие слово,
не нарочно одно плечо
выдвигая вперед другого.
И рука тянулась в карман,
а другая в кулак сжималась…
Был невинен самообман,
продолжаясь такую малость.
Только Виктор Борисович Шкловский,
громовержец, гомеров смех,
нге вставал к микрофону вовсе,
но сидел убедительней всех.
Он басил, не гибкий, не скользкий,
не стелились слова его.
"Маяковский", - говорил, - "Маяковский"…
А больше не говорил ничего.
Его череп блестел могуче,
не желая плешью пестрить…
Ты, остриженный и везучий,
ты сумел бы сейчас сострить.
Ты сказал бы: «Побрить ежа –
будет тот же бильярдный шар.
Но чего это битый шлар
снова вылез играть к ежам?»
Но представить было не можно,
чтобы здесь, на центральный стул,
сел старик – глухой, осторожный
и страдающий от простуд.
Кипяченую воду пьющий,
через марлю руку дающий,
член президиумов и правлений,
ты – восьмидесятитрехлетний.
Род поэтов не вымирает,
и бессмертию края нет,
только сам себе выбирает
дату смерти своей поэт.
Обездолит моря и земли,
и любимые города…
Не просите. Он вам не внемлет.
Он-то лучше знает – когда.
Но тому, кто работал рядом,
эти истины не с руки.
На поверхности злая правда:
человека не сберегли.
Не нуждается в адвокатах
преступления своего.
"Виноваты", - говорит, - "Виноваты".
А больше не говорит ничего.
1976 год
|