В 1974 году я полетел в командировку от журнала "Огонёк" в Якутск для перевода стихов якутских поэтов. Ночью в гостинице "Лена", что в центре
Якутска был арестован сотрудниками КГБ и мне было предъявлено обвинение в распространении заведомо ложных измышлений, порочящих советс-
кий строй, со мной была рукопись неоконченной поэмы "Жизнь Александра Мезенина", стихи из которой ходили по рукам в Москве. После следствия
в 11 месяцев, включая стационарную психиатрическую экспертизу, где мне кололи, как шпиону, психотропные препараты, я получил срок в 3 года
строгого режима и отбывал его под Якутском в поселке Табога. Рукопись неоконченной поэмы по приговору Верховного суда ЯАССР подлежала уничто-
жению. Ниже печатается только то, что осталось в памяти. Поистине всегда в силе булгаковское выражение из "Мастера и Маргариты": "Рукописи не
горят!" Автор.
Из уничтоженной поэмы "Жизнь Александра Мезенина"
Вячеслав Левыкин
Из уничтоженной поэмы
«Жизнь Александра Мезенина»
1
Опять свободу требует седой Кавказ,
а море – осени и ярких красок.
А повесть* Солженицына в стране у нас
витает в воздухе быстрей, чем насморк.
Пишу поэму о кремлёвской властной кутерьме,
о том, как расправляются с народом,
растолковав отчаянным парням в тюрьме
почём холера нынче с недородом.
Плывут к Батуми танкеры с любых Босфор
и нефть качают, встав на якорь в море.
Лишь не заходит в порт флагшток «Багдадский вор»,
поскольку нефти там побольше горя.
Зато ракеты в тайных трюмах увезут
и танки устаревшего пошиба.
Опять, глядишь, в Испанию гуртом вползут,
как мавры, с электроникой «Тошиба».
А я бараний пробую с огня шашлык
и запиваю настоящим кофе.
Моей подруге жарко на веранде в кофте,
я за ночь от её присутствия отвык.
Поэтому уходим мы быстрей в постель,
оставив недопитым кофе в чашках.
Срывается поэма, будто дверь с петель,
и бьёт меня, обидясь, наотмашку.
И есть за что: не потакай любовным дням,
трудись, ведь жизнь короткая, как вспышка.
Вдруг по этапам приобщишься к лагерям,
где день и ночь охранники на вышках?
Дрянной, конечно, город с моря взят царём
в начале века у турецких граждан.
Но что поделаешь. Хоть здесь мы отдохнём,
Зелёный Мыс не для особо важных.
Мы дикарями сняли угол без проблем,
нашли его за небольшую плату.
Сад Ботанический у горных лёг колен,
на все деревья ставя штамп и дату.
Так что почти в раю земном я нахожусь,
любуясь австралийским эвкалиптом
и тёплым морем, и с подружкой спать ложусь.
Окно у нас совсем плющом обвито.
2
Нет у нас свободы слова,
вечно слежка за спиной
и сажают бестолково
в лагеря страны большой.
Диссиденты гневно пишут:
коммунисты – палачи!
В их затылки тайно дышат
из Лубянки стукачи.
Наш народ молчит угрюмо,
Магадана кляп во рту.
Помнит качку, помнит трюмы,
вертухаев на посту.
Всех молчать заставить трудно,
как молиться сатане,
хоть чекист значок нагрудный
гордо носит по стране.
Раскулаченный, правдивец
проклянут двадцатый век.
Коммунизма очевидец,
ты уже – не человек.
3
«Петух» на зоне Дуней прозывался.
Он в бане жил, как мышь, мыл окна и полы.
На кличку свою живо отзывался,
всегда испачканный от сажи и золы.
Его порой, как девку, покупали
за чай чифирный и за пачку сигарет
и трёхэтажным матом награждали,
когда взасос в каморке исполнял минет.
Он был развратней тех, кто в нём нуждался
раз в две недели или просто в месяц раз.
Он бы задаром зэкам отдавался,
да заведён порядок был ещё до нас.
Один лишь я его как бы не видел,
но кожей чувствовал, что он на всех стучит.
Наш «кум» его работкой не обидел:
кто в карты режется,а кто в побег спешат?
Но через год его железным ломом
кто-то весной убил и вместе с баней сжёг.
Будь педиком или законным вором,
но не стучи, а до звонка тяни свой срок.
4
Система слежки и доносов друг на друга
в правленье Брежнева свой пик приобрела.
Когда ты сон кошмарный обрывал с испуга,
старуха по стерне с котомкою брела.
Её лицо ты видел, как в сыром тумане,
и состраданье замечал и добрый взгляд.
Пушистой вербы почки расцвели в стакане,
что в кухне, где за окнами ветра гудят.
Там пересылка Красной Пресни в лай овчарок
заносит мат зэка Матросской Тишины.
Ты куришь у окна, в подсвечник, где огарок,
стрясая пепел и снимая чай с плиты.
Не будет сна уже, но строки давней скорби
ложатся на бумагу от карандаша.
Что у зэка в этап лежит в заплечной торбе? –
табак и хлеб,и в письмах матери душа.
Ты был одним из них, не по рассказам знаешь
столыпинский вагон с решётками внутри.
Поэтому не спишь, поэтому страдаешь,
когда на улицах погасли фонари.
Уже ушли вагоны в путь от пересылки,
овчарок лай затих, до срока в тишине
потонет снег подтаявший и воздух зыбкий,
и крест твоей фигуры с лампою в окне.
Ты всё стоишь и смотришь, шевеля губами,
грозишь строкой расплаты слугам сатаны
за вседозволенность с советскими судами,
за боль народа у истерзанной страны.
5
Прости меня, черёмуха, сирень, прости,
Что семена я ваши не собрал в горсти,
А раннею весною в землю не зарыл.
Где дёрн зелёный цвёл, я почву не взрыхлил.
Не поливал под вечер дождевой водой
И не окучивал лопатой штыковой.
Не разбросал я зёрна, сад я не взрастил,
А всё сидел по тюрьмам, вшей собой кормил.
И в карцерах бетонных падал на полу,
Судебных органов выслушивал хулу.
- Ты диссидент паршивый! - в спину конвоир
Цедил сквозь зубы, обшмонав меня до дыр.
А мог бы я черёмухой устлать постель,
Когда ты вся во сне и просыпаться лень.
Охапки влажные срезать с густых кустов
Разросшейся сирени в суете дроздов.
Прости меня, черёмуха, сирень, прости,
Что семена я ваши не собрал в горсти.
* Имеется в виду повесть А. Солженицына
"Один день Ивана Денисовича", опубликованная
в толстом журнале "Новый мир" главным редактором
журнала и известным поэтом Александром Трифоновичем
Твардовским (1910 - 1971 г.г.), которого при Брежневе
уволили с работы за публикацию повести. Автор.
