Он жил, как зверь, в прокуренной берлоге,
Тревожен,
неприкаян,
нелюдим…
А взор его, утяжелено-строгий,
Носить бы впору минимум двоим.
Его походка не бывала шаткой,
Хотя и лёгкой не была она.
Он в зеркала гляделся лишь украдкой
И знал, каких оттенков – тишина.
Гасил волнений волны в сигаретах,
Как будто перед всеми виноват.
Не узнавал себя в своих портретах.
И к небу воздымал пытливый взгляд.
И прозревал вне зрения такое,
Что и от неба скрыто до поры.
И, забывая вдруг в себе мирское,
Как будто вдаль глядел с крутой горы…
И в повседневной жадной круговерти,
Где жизнь земную понукает смерть,
Он знал подспудно, что и после смерти
На мир усталый
Будет
так
смотреть…
ОТКРОВЕНИЯ
Он, как медведь
в прокуренной берлоге,
был необщителен
и нелюдим.
Носил свой взгляд,
придирчивый и строгий,
всегда с собой.
Взгляд был необходим,
когда он думал,
например, о рае;
когда глаза
он к небу воздымал.
Но иногда он,
едучи в трамвае,
под шляпу взгляд свой
прятал и дремал.
Бывало,
что походкою не шаткой,
но и не лёгкой,
он ходил пешком.
И в зеркальце карманное
украдкой
смотрелся
и совсем не ангелком
себя в нём видел и,
вздыхая тяжко,
оттенки тишины
он искажал.
А сигареты
он курил взатяжку,
когда в берлоге,
как медведь, лежал.
И с ним случалось
иногда такое…
Всё, что от неба
скрыто до поры,
он прозревал…
Потом не знал покоя…
Корил себя:
как мог забыть мирское
в себе?
И выбирался из норы,
чтоб снова
завертеться в круговерти,
за каковую
жизнь он принимал
от своего рождения
до смерти.
И снова взор свой
к небу воздымал…
Он откровения
хранил подспудно
(они когда-то
в голову пришли),
что будет на погосте
в Долгопрудном
на бренный мир
смотреть из-под земли…
Однако, много здесь пронзительной философии, если покопаться, а я это люблю делать.
Мне не по нутру произведния с вывернутыми наизнанку душами, анамнезами болезней и натуралистическим описанием процеса постановки клизмы.
Это не поэзия, и не проза.
Он прозевал себя, Оставшись третьим лишним, Почти что погребя, При жизни, в ветхой нише.
