Пересказ повести М.Е. Салтыкова-Щедрина
Пропала совесть. По-старому толпились люди,
По-старому ловили летевшие куски,
И не подозревали, что всё иначе будет,
Никто в недоуменье не тёр себе виски…
Но, между тем, они невольно осознали,
Что чувствуют себя свободнее, бодрей!
Ловчее стало врать, спокойней клеветали,
Подставить ближним ножку навыкли похитрей!
Про всякую болесть внезапно позабыли
И, кажется, не шли – по воздусям неслись,
Удачи чередой к ним в руки сами плыли –
Доступно стало всё, к чему не подступись…
Пропала совесть вдруг, то есть почти мгновенно –
Вчера ещё мелькала пред взглядом приживалка,
А нынче не сыскать – случилась перемена…
Хотя б найти кого, кому бы стало жалко…
Исчезла вместе с ней и нравственная смута –
Наперсница-подруга, что всем мешала жить,
Встревая в разговоры, пеняя вслух кому-то.
Ох, как без них обеих взялся народ грешить!
Те, что мудрей всех были, возрадовались скоро,
Что иго спало с них, мешавшее идти.
Плодами той свободы воспользовались споро!
Средь остальных сословий разбой почал цвести…
***
А совесть между тем лежала на дороге.
Забыта и оплёвана, истерзана до дыр.
Без капли сожаленья топтали её ноги.
Злорадства не скрывая, смотрел на это мир…
И всякий удивлялся: с чего в их чистом городе
На самом бойком месте лежит такая дрянь?
Нет, ей не место здесь, да и в округе, вроде бы…
И несть конца мученьям, когда б однажды в рань
Не подобрал бедняжку пропоец-забулдыга,
Но не из состраданья - в надежде получить
Хоть что-то за неё… мож, шкалик даст барыга –
Желал опохмелиться, роточек погорчить…
Но тут, как пронизало, ударило как будто.
По жилам электричество струёю потекло…
Он мутными глазами смотрел на это утро,
И явственно почуял, как плохо жил и зло…
Страх охватил всего. Тупое беспокойство,
Предчувствие незримой опасности, беды…
И памяти вернулось утраченное свойство:
Являть перед глазами постыдные следы
В подробностях забытых жестокости насилий,
И вялости сердечной. Немного погодя,
Проснулся сам собою легко и без усилий
Тот самый страшный суд, что спал внутри себя.
Им прожитая жизнь предстала преступленьем.
Он до того подавлен, что сил нет разобрать…
Колотит в грудь, мычит в болезном исступленье,
Не может даже то в расчёт всему принять,
Что прошлые все годы пленён был тайной силой,
Которая крутила, как вихрь, вертела им.
Согласия на то, понятно, не спросила,
Забросила в пучину… пучиной был томим…
Та сила, или – иго, состряпала денёчки,
Наполнив их дурманом, и увлекла во тьму.
Под игом народился, с ним и дойдёт до точки –
Вот бы над чем подумать пропойцу-то тому…
Пожалуй, вот теперь явилось осознанье,
Да только – для чего? Нужно ль оно ему?
Безжалостны вопросы. А, что в ответ? Молчанье…
А самообвиненье лишь уплотняет мглу…
Она была и прежде, но, всё же, не такая,
И прежде были цепи, но стали тяжелей…
Расплакался пропоец, сознанью потакая,
Кричит, кому не зная: «Услышь и пожалей!
Ох, как мне тяжело! Ох, как же мне несносно…»
Рекою льются слёзы… хохочет вкруг толпа,
Решив, что всё вино… Смешно и несерьёзно…
Как правило, жестока к беспомощным толпа…
Того не понимает, что он, может, впервые
Совсем освободил от винной гари ум,
Что страшная находка пригнула долу выю,
Что совестью измучен… Внезапно среди дум
Мелькнула мысль-мыслишка: «Избавься поскорей,
Иначе пропадёшь, как пёс какой, собака…
Кинь на дороге, брось, оставь где у дверей –
Тебе без этой дряни спокойней будет всяко!»
***
Оставить на пути совсем уж изловчился –
Хожалый углядел… острогом пригрозил…
Пришлось убрать в карман… конечно, огорчился…
В питейный дом побрёл, почти лишённый сил.
И тут вновь осенило: кабатчику ту муку!
Пока нет никого, кто сможет помешать?
В оконушко взглянул, вошёл и всунул в руку,
Сам выскочил наружу, почти забыв дышать.
А Прохорыч, очнувшись – он задремал пред этим –
Стоял, глаза подвспучив: не понял что к чему,
И даже, кто здесь был, как надо не приметил,
Но, от чего-то томно вдруг сделалось ему…
Пригрезилось, что на товар нет у него патента,
Торгует незаконно… Но, глянув вкруг себя,
Вздохнул от облегченья: на месте энта «лента» -
Вон синяя, зелёная… тряпицу теребя,
Не сразу, но признал: «Никак, она здесь снова,
Та самая, которую насилу сбыть сумел?»
Приговорил себя быть к бедности готову:
Пора бы разориться… мол, ждал того, хотел…
Коль этакая пакость привяжется к кому-то,
То всё, пиши пропало, не будет ладных дел!
«А спаивать народ не скверно ли, не худо?» -
Уже шептала совесть. Кабатчик аж вспотел…
«Жена! Арина Иванна!» - вскричал он от испуга.
Но тут внезапно всплыло пропойцево лицо –
Так, вот кто это был! Так вот чья то услуга –
В другой раз не позволю ногой встать на крыльцо»
Пришедшая жена немедля всполошилась,
Увидев, что в руке муж до сих пор держал.
В истерике зашлась, да в крик – заголосила:
«Ох, грабят! Караул!» Народ заполнил зал.
Вместо того, чтоб потчевать с любезностью обычной,
Хозяин к изумлению пришедших утверждал,
Что именно в вине источник бедствий личных,
Отнекивался всяко, страдал, но убеждал:
«Коль рюмочку одну – пользительно бы даже!
А ты ведь норовишь ведро за раз сожрать…
Сейчас тебя за это в часть сволокут, уважат,
Засыплют под рубашку… а как то не карать?
И выйдешь ты оттоль, как награждён наградой –
Ни бросить в лопухи, ни на груди носить…
Вот и подумай сам: того ли тебе надо,
И стоит ли за это мне денежки платить?»
«Да, он, похоже, спятил… - шептались посетители –
Эй, Прохорыч, опомнись! Чего это с тобой?»
«Спятишь, небось, и ты… ох, матушка, святители…
Когда прилипнет эта – с ума сойдёт любой!»
И стал всех уговаривать – всучить её пытался.
Но, все, поняв в чём штука, подальше отошли.
Так что, в конце концов, он лишь с женой остался,
Но те не разошлись, о чём спросить нашли:
«Что думаешь теперь с таким «патентом» делать?»
«Я полагаю так! – тот грустно отвечал –
Осталось лишь одно: не жить на свете белом…
Обманывать нельзя…» - надолго замолчал.
Потом, смахнув слезу, тихонечко продолжил:
«Всю эту вот посудину придётся перебить,
Вино в канаву вылить, за ним и водку тоже –
Как мог обсчёт-торговлю я всячески любить?!»
«Только посмей исполнить! - жена его вступила,
Которой не коснулась, похоже, «благодать»,
Что к Прохорычу липла, присохла, прицепилась –
Ишь, что удумал, ирод! Свихнулся, как пить дать!»
А тот уже рыдал… при всех… скажи на милость…
«Я самый разнесчастный на свете человек…
Уж если с кем оно, подобное случилось,
То так и быть должно остатний его век!»
В подобных упражненьях день всё-таки промчался.
Посуду отстояла, побить не дав, жена.
Без барыша кабатчик на этот раз остался,
Поскольку не продал и чарочки вина…
Под вечер, спать ложась, развеселился даже:
«Вот, душенька-супруга, любезная моя!
Не нажили сегодня? Так разве это важно?
Совсем наоборот! Признаюсь честно я
Насколько мне легко, когда всё так пристойно,
Когда любой увидит, что совесть есть в глазах!»
И тот час же уснул, словно дитя, спокойно,
И даже не храпел… Жена вздыхала: «Ах…»
Но думала при этом она совсем иначе:
В кабацком деле совесть вредна и больше чем.
Отделаться скорее… В карман супруга пальчик
И выкрала вражину, и прочь бегом из стен…
На улице рассвет - день новый занимался,
И, по всему, базарный - с окрестных деревень
Тянулись мужики с возами… гвалт поднялся…
Шуметь в такую рань – неужто им не лень?
Чуть впереди мундир: квартальный надзиратель
Изволил самолично туда же – на базар.
Фамилия – Ловец. По жизни – отбиратель.
Не юн уже годами, но, впрочем, и не стар.
Решенье у Арины Ивановны сложилось.
Она во весь опор помчалась вслед за ним.
Как только догнала, удачно исхитрилась –
В карман впихнула совесть движением одним…
***
Ловец тот малый был не то, чтобы бесстыжий,
Но и стеснять себя хоть в чём-то не любил.
Торгующий народ считал ступенькой ниже,
Хотя в колокола про это, конечно же, не бил…
Ручоночки имел не то, чтоб озорные,
Но и не пропускающие мимо ничего –
Они цепляли всё, что попадалось ныне,
И, прямо скажем, много, достаточно всего.
Короче, лихоимцем Ловец тот был изрядным –
Такого человека на совесть не пробить.
И вдруг его коробит, да так… почти наглядно…
Перепугался страшно, хоть впору завопить…
Базар вокруг бурлит: наложено, наставлено,
А он вдруг понимает, что это не его…
Чужое всё вокруг, не для него представлено,
И он совсем не может с тем сделать ничего…
Потёр глаза бесстыжие: во сне, что ль, это снится?
Приблизился к возам, чтоб лапу запустить –
Ан, нет… не поднимается… Пошёл вдоль вереницы –
Везде одно и то же… Как в разум то вместить?
«С чего эдак со мною? – подумалось в тревоге –
Ведь этаким манером испортить можно всё,
И даже напредки… Домой, что ль, двинуть ноги?»
Однако понадеялся, что вскорости пройдёт…
Гуляет по базару: лежит любая живность,
Разостланы материи… всё словно говорит:
«Что, близок локоток? А изменилась бытность –
Не укусить-достать… за просто так смотри!»
Впервые шёл домой с пустыми он руками,
А там его Ловчиха с подарочками ждёт.
И вдруг ни одного… подумайте-ка сами…
Нет, с ней такой вот номер, конечно, не пройдёт:
«Куда кульки девал?» - набросилась с вопросом.
«Пред совестью лицом свидетельствую я…»
«Какая ещё совесть? – она к нему с серьёзом –
Где у тебя кульки?» «Как было, так нельзя…»
«Ах, совесть, говоришь? Вот ею и обедай!
До будущих базаров к столу не подходить!
Нет для тебя еды – совесть грызи, отведай!»
Понурил Ловец голову – жену не убедить…
Пальтишко с себя снял и вмиг преобразился –
Вновь сделалось ему свободно и легко.
Немедля показалось: пустым зря воротился,
И хоть обрат беги – базар не далеко.
Почувствовал внутри: обычаи вернулись.
И это ли не радость? Что лучшего желать?
Ручонки к пальтецу живёхонько взметнулись,
Но лишь его набросил, всё развернулось вспять…
Опять начал корячиться и думать непотребное,
Как будто раздвоился… с чего? Не разобрать…
Один, что без пальто – захапистость скаредная,
В пальто совсем иной – застенчивая стать…
Но всё-таки пошёл, подумав: переможется!
Чем ближе подходил, тем жаль ко всем сильней.
Уже не до того, в кульки что не положится –
Свой кошелёк в кармане стал пуда тяжелей…
Как будто бы прознал, что деньги в нём чужие,
Что поскорее нужно их как-нибудь раздать…
Ну, и пошёл по кругу, разделываясь с ними.
А мужики смеются: с ума сошёл, пить дать!
«Вернусь-ка я домой! – в мозгу Ловца мелькало –
Да соберу всех нищих, что встречу на пути –
Их нужно накормить, да приодеть чем мало…»
Ловчиха на пороге: «Ох, Господи, прости!»
«Федосьюшка моя, как ты просила, сделал:
Со всей округи нищих привёл к тебе – корми!»
А сам пальто на гвоздь – вновь обернулся смелым.
К окну: а двор усеян сбородом: «Ату их всех, гони!»
Ходил туда-сюда… шагами дом измерил,
А всё решенья нет: что происходит с ним?
Считал себя исправным, и в это твёрдо верил,
И вдруг тряпицей стал, как девица раним…
«Федосья-свет-Петровна! Свяжи, что ль, Христа ради!
Я чувствую, сегодня столь дел наворочу,
Что после целым городом не разберём, не сладим…
Творю незнамо что, а верю – так хочу!»
Ну, тут уж и Ловчиха смекнула: с мужем плохо…
Раздела, уложила в постель, дала бульон.
Ждала, пока уснёт, к дверям клонила ухо…
Свершилось наконец… забылся тяжким сном…
«Проверить, что ль карманы?» - как ни с чего решила.
В одном лежал пустой, жуть тощий кошелёк…
Чудным то показалось… «Покрали?» - согрешила…
От странного предчувствия лоб у Федосьи взмок…
Обшарила другой… нашла на вид бумажку,
Замасленную, грязную… как развернула: «Ах,
Так вот оно в чём дело… здесь допустил промашку –
Носил в кармане совесть… отсюда его страх…
Куда бы её деть? Кому бы сбыть на вовсе,
Но так, чтоб не прибить подарком этим страшным?»
Искала средь знакомых чья шея будет толще –
Немного беспокойства считала и неважным…
Нашла не без труда местечко ненавистной
У откупщика в отставке Самуила Бржоцского,
Ж/д изобретателя и ныне финансиста –
Полёта была «птица» над прочими высокого…
Решивши таким образом, в конвертик совесть сунула,
И надписала адрес, и, в ящик опустив,
Отправилась до мужа, на лобик нежно дунула,
Забыв обиды прошлого, все разом их простив…
Он тут же пробудился. Проворковала горлицей:
«Ступай, ещё успеешь, с обходом на базар!
Да прямиком иди, не колеси околицей –
Всё будет хорошо – исчез твой страх-угар!»
***
А Самуил Бржоцский беды пока не ведал –
Сидел в кругу семейства главою за столом.
Спокойно и с достоинством все кушанья отведал –
И в мыслях не держал, что встретится со злом…
Десятилетний сын по правую был руку –
Банкирские дела Рувим в уме свершал.
Ход оперций тех ввергал подростка в муку.
В итоге он не выдержал, смущаясь, вопрошал:
«А, сто, папаса, если я золотой-монету
Ту самую, сто ты мне, помнис, подарил,
Отдам кому-то в рост из двадцати процентов?
Сколь денежек в итоге в сем годе бы узрил?»
«А сам процент каков: простой, иль, мозет, слозный?»
«Конечно зе, под слозный – так то само собой!»
«Ах, слозный… Тут вполне себе оно возмозно
Рублей под сорок шесть принёс бы золотой!»
С другой же стороны был Иосель Самуилыч –
Считала в уме гусей… лет семь на вид ему.
Подале Соломон с Давыдом обсуждали
Процент за леденцы - Давыд подзадолжал братишке своему…
Напротив Самуила – жена сидела с дочкой.
Красива его Лия, малышка ей под стать.
Когда в лета войдёт, быть копиею точной,
А к злату и теперь заметна крохи страсть.
Короче говоря, в семье герой был счастлив,
А к счастью хоть кого завистлива судьба…
Но только вот не здесь, тут не слыхать напраслин,
Для них людское мненье – по воробьям пальба.
Случилось, перед соусом – лакей подал конвертик.
Едва хозяин взял, как заметался вдруг.
Словно угорь на угольях… Колотит его, вертит.
Обычно молчаливый, аж возопил он вслух:
«Да, сто зе то такое? Мне эта вессь зачем зе?
Никто из бывших подле понять ничто не мог.
Закончился обед не нА что не похоже,
А разобраться точно мешал картавый слог…
Не описать словами мученья финансиста –
По прежним приключеньям и вам легко сложить…
Но всё же сказать стоит, тщедушная та «птица»
Алтын не потерял: «Уз луце мне не зыть…
Дерзи меня покрепче, не расслабляйся, Лия!
Скатулку ни за сто мне в руки не давай,
Пусть луце я умру – не поступлюсь своими!
Я справлюсь, найду выход, смогу – не унывай!»
Припомнил весьма к стати своё же обещанье
Пожертвовать хоть что-то… видать пришла пора,
Пусть и не вспоминал давно то совещанье.
Считал благотворительность – нелепица, игра…
Знакомый генерал тем ведал учрежденьем.
Случившийся же случай подсказку прямо дал,
И Самуил Давыдович в обход всем убежденьям
Поверх «посылки» страшной аж сто рублей отдал!
Сам поспешил с конвертом на встречу с генералом:
«Зелаю вот позертвовать!» - с поклоном произнёс.
«Ну, что же-с? То похвально! – довольство в том взыграло –
Всегда предполагал… плясаше-играше… - чушь явную понёс –
Так, кажется у вас, евреев, по закону?»
«Так тоцно, только рази… зацем вы так про нас?
Мы с виду лись евреи, а смой загар, как сазу…
В дусе давно уз русские – по цести всякий час…»
Тягучий разговор… всем не приятна тема…
И генерал смущён… и уж на дверь глядит…
«Ну, ладно… Христос с вами, то не моя проблема…»
И взгляд на визитёра… и будто бы сердит…
***
А Самуил Давыдыч домой летел на крыльях.
И в тот же самый вечер забыл, что претерпел,
И сочинил сюжет, чуть отдававший былью –
Все ахнули, узнав, как спасся, преуспел!
Да… участь незавидная той Совести досталась.
Нигде ей рады не были, сбывали с рук скорей!
Наскучило всё страшно… ну, разве, не обидно
Стоять всегда и всюду у запертых дверей?
Последний содержатель – мещанишка какой-то.
К нему она взмолилась, хоть сколько пожалеть,
Хотя на жалость бить – не тот характер, свойство,
Но сил уж не осталось на то, чтоб просто тлеть…
«Тираните за что? Что мной так помыкаете?»
«А, что прикажешь делать, коль от тебя всем вред,
Что не нужна совсем… Без вас, мать, проще, знаете…
Быстрей достигнуть можно заоблачных побед!»
Задумалась тут Совесть, а после предложила:
«Сыщи мне где-то русское невинное дитя,
Раскрой его сердечко, что ещё чисто, живо –
Вот в нём и схорони… ты сможешь то шутя!
Авось, он не отторгнет по младости и после.
Со мной в лета войдёт и не свернёт во тьму…»
По просьбе той свершилось. А где? Быть может, возле –
Всмотрись в идущих рядом, вокруг, в своём дому…
|