чернильное племя

* при́сно...ны́не...днесь (церк.-книжн.) — всегда...в настоящее время...сегодня

Владимир Высоцкий. Ошибка вышла

Я был и слаб и уязвим, дрожал всем существом своим,
кровоточи́л своим больным истерзанным нутром, –
и, словно в прошлом попурри, огромный лоб возник в двери
и озарился изнутри здоровым недобром.
Но властно дёрнулась рука: "Лежать лицом к стене!" –
И вот мне стали мять бока на липком топчане.
А самый главный -— сел за стол, вздохнул осатанело
и что-то на меня завёл, похожее на "дело".

Вот в пальцах цепких и худых смешно задергался кадык,
нажали в пах, потом — под дых, на печень-бедолагу.
Когда давили под ребро — как ёкало моё нутро!
И кровью ха́ркало перо в невинную бумагу.
В полубреду, в полупылу́ разделся донага́, –
в углу готовила иглу нестарая карга, –
и от корней волос до пят по телу ужас плёлся:
а вдруг уколом усыпят, чтоб сонный раскололся?!

Он, потрудясь над животом, сдавил мне череп, а потом
предплечья мне стянул жгутом и кро́ви ток прервал.
Я, было, взвизгнул, но замолк, сухие губы — на замок,
а он кряхтел, кривился, мок, — писа́л и ликовал.
Он в раж вошёл — знакомый раж, – но я как заору:
"Чего строчи́шь? А ну, пока́жь секретную муру!.."
Подручный – бывший психопат – связал мои запястья, –
тускнели, выложившись в ряд, орудия пристрастья.

Я тёрт и бит, и нравом крут, могу — вразнос, могу — враскрут, –
но тут смиря́т, но тут уймут  —  я ни́кну и скучаю.
Лежу я, голый как соко́л, а главный – шмыг да шмыг за стол –
всё что-то пишет в протокол, хоть я не отвечаю.
Нет, надо силы поберечь,  а то ослаб,  устал, –
ведь скоро пятки будут жечь, чтоб я захохотал,
держусь на нерве, начеку́, но чувствую отвратно, –
мне в горло сунули кишку — я выплюнул обратно.

Я взят в тиски, я в клещи взят — по мне елозят, егозят,
всё вызвать, выведать хотят, всё пробуют на ощупь.
Тут не пройдут и пять минут, как душу вынут, изомнут,
всю испоганят, изорвут, ужмут и прополощут.
"Дыши, дыши поглубже ртом! Да выдохни, – умрёшь!"
"У вас тут выдохни — потом навряд ли и вздохнёшь!"
Во весь свой пересохший рот я скалюсь: "Ну, порядки!
Со мною номер не пройдёт,  товарищи-ребятки!"

Убрали свет и дали газ, доска какая-то зажглась, –
и гноем брызнуло из глаз, и булькнула трахея.
И он зверел, входил в экстаз, приволокли зачем-то таз...
Я видел это как-то раз — фильм в качестве трофея.
Ко мне заходят со спины и делают укол...
"Колите, сукины сыны́, но дайте протокол!"
Я даже на колени встал, я к та́зу лбом прижался;
я требовал и угрожал, молил и унижался.

Но туже затянули жгут, вон вижу я — спиртовку жгут,
всё рыжую чертовку ждут с волосяным кнутом.
Где-где, а тут своё возьмут! А я гадаю, старый шут:
когда же раскалённый прут — сейчас или потом?
Шаба́ш кали́лся и лысел,  пот лился горячо, –
раздался звон — и ворон сел на белое плечо.
И ворон крикнул: "Nеvеrmоrе!" – проворен он и прыток, –
напоминает: прямо в морг выходит зал для пыток.

Я слабо поднимаю хвост, хотя для них я глуп и прост:
"Эй! За пристрастный ваш допрос придётся отвечать!
Вы, как вас там по именам, – вернулись к старым временам!
Но протокол допроса нам обязаны давать!"
И я через плечо кошу́ на писанину ту:
"Я это вам не подпишу, покуда не прочту!"
Мне чья-то жёлтая спина ответила бесстрастно:
"А ваша подпись не нужна — нам без неё всё ясно".

"Сестрёнка, милая, не трусь — я не смолчу, я не утрусь,
от протокола отопрусь при встрече с адвокатом!
Я ничего им не сказал, ни на кого не показал, –
скажите всем, кого я знал:  я им остался братом!"
Он молвил, подведя черту: "Читай, мол, и остынь!"
Я впился в писанину ту,  а там — одна латынь...
В глазах — круги, в мозгу — нули, – проклятый страх, исчезни:
они же просто завели  историю болезни!

(1975)