Наклонюсь и поддену рукою
ворох клейко-липучих листков.
Поделюсь с ними чёрной бедою –
поднесу к седине у висков
и прилягу на чёрную землю –
мать всего, что на свете жило –
и природы дыханию внемля,
я почувствую почвы тепло.
Но не слишком ли великолепно
мне лежать подле белых берёз?
Не пора ли вставать и к молебну
припасти пару пригоршней слёз?
Тут квакуши торжественным хором
вдруг заквакали: встань и иди!
Я поддался живому укору,
что-то враз защемило в груди…
Не свернуть-повернуть – только прямо –
по палящей тяжёлой жаре
я пошёл к златоглавому храму,
что белел на дремотной горе.
По-над лесом жёлтым, над лугами
и дорогой, что из леса вон,
над покосов рыжими стогами
раздаётся неумолчный звон.
То звенит задумчивая осень
гроздьями коралловых рябин,
шишками заматерелых сосен,
листьями дрожащими осин,
дальней перекличкой журавлиной,
посвистом стремительных стрижей
над речной притихшею долиной,
шелестом прибрежных камышей...
Бабье лето кончится…
Убого
озарит неяркая заря
чуть обледенелую дорогу
и на колокольне звонаря…
Поплывёт от маленькой церквушки
по округе звон колоколов,
и пойдут по улице старушки
в храм ко службе из своих дворов.
|
