Пестрят на обелисках имена,
христианин – я не боюсь молиться,
для памяти, исчезнувшие лица –
насущный хлеб. Тогда была война.
От жути той не отвести лица,
за что вот так нас наградили боги,
но самым страшным видятся дороги,
дороги без начала и конца…
Дорогу ели ноги, не жуя,
а сапоги жевали грязь, как кашу,
кто шел тогда – до дна испили чашу
дорожного, бездомного жилья.
Ты, Боже, их прости и помоги
тащить лафет, когда убита лошадь,
когда такой неимоверной ношей
сосали жижу всмятку сапоги.
Простим и мы продрогшего бойца,
когда в кювете взорванной дороги,
в мозолях, обмороженные ноги
в ботинки обувал он – с мертвеца.
А по ночам, как призраки, в бреду,
чутьем, наверно, не теряя следа,
и, подперев своим плечом соседа,
солдаты засыпали на ходу.
И не осколочный смертельный зуд,
когда срезались плети нижних веток –
пронзительный, сквозной на вылет ветер,
на веках выжигал у них слезу.
В морщинах ранних пряталась слеза,
все в сквозняках тоскующей тревоги,
похожи на военные дороги,
их лица и бездомные глаза.
Попробуй-ка такое позабудь:
сожженные деревни и станицы,
над трупами жиреющие птицы,
в ногах вся правда – длится, длится,
коль жив, остался – это будит сниться
до смертных дней,
и может быть – в гробу…
Понять их боль, Господь, мне помоги,
все осознать Душой – не по привычке,
ведь тысячи остались без могил,
от многих не осталось и «петлички».
Слез подступивших не смахну с лица –
дай царствие им Боже в эпилоге,
покой им вечный никакой дороги,
а нам их боль и память без конца.
|
