Portraits de maîtresses
Charles Baudelaire
Petits Poèmes en prose
Le Spleen de Paris
Dans un boudoir d’hommes, c’est-à-dire dans un fumoir attenant à un élégant tripot, quatre hommes fumaient et buvaient. Ils n’étaient précisément ni jeunes ni vieux, ni beaux ni laids ; mais vieux ou jeunes, ils portaient cette distinction non méconnaissable des vétérans de la joie, cet indescriptible je ne sais quoi, cette tristesse froide et railleuse qui dit clairement : « Nous avons fortement vécu, et nous cherchons ce que nous pourrions aimer et estimer.»
L’un d’eux jeta la causerie sur le sujet des femmes. Il eût été plus philosophique de n’en pas parler du tout ; mais il y a des gens d’esprit qui, après boire, ne méprisent pas les conversations banales. On écoute alors celui qui parle, comme on écouterait de la musique de danse.
« Tous les hommes, disait celui-ci, ont eu l’âge de Chérubin : c’est l’époque où, faute de dryades, on embrasse, sans dégoût, le tronc des chênes. C’est le premier degré de l’amour. Au second degré, on commence à choisir. Pouvoir délibérer, c’est déjà une décadence. C’est alors qu’on recherche décidément la beauté. Pour moi, messieurs, je me fais gloire d’être arrivé, depuis longtemps, à l’époque climatérique du troisième degré où la beauté elle-même ne suffit plus, si elle n’est assaisonnée par le parfum, la parure, et cætera. J’avouerai même que j’aspire quelquefois, comme à un bonheur inconnu, à un certain quatrième degré qui doit marquer le calme absolu. Mais, durant toute ma vie, excepté à l’âge de Chérubin, j’ai été plus sensible que tout autre à l’énervante sottise, à l’irritante médiocrité des femmes. Ce que j’aime surtout dans les animaux, c’est leur candeur. Jugez donc combien j’ai dû souffrir par ma dernière maîtresse.
« C’était la bâtarde d’un prince. Belle, cela va sans dire ; sans cela, pourquoi l’aurais-je prise ? Mais elle gâtait cette grande qualité par une ambition malséante et difforme. C’était une femme qui voulait toujours faire l’homme. « Vous n’êtes pas un homme ! Ah ! si j’étais un homme ! De nous deux, c’est moi qui suis l’homme ! » Tels étaient les insupportables refrains qui sortaient de cette bouche d’où je n’aurais voulu voir s’envoler que des chansons. À propos d’un livre, d’un poëme, d’un opéra pour lequel je laissais échapper mon admiration : « Vous croyez peut-être que cela est très-fort ? disait-elle aussitôt ; est-ce que vous vous connaissez en force ? » et elle argumentait.
« Un beau jour elle s’est mise à la chimie ; de sorte qu’entre ma bouche et la sienne je trouvai désormais un masque de verre. Avec tout cela, fort bégueule. Si parfois je la bousculais par un geste un peu trop amoureux, elle se convulsait comme une sensitive violée…
— Comment cela a-t-il fini ? dit l’un des trois autres. Je ne vous savais pas si patient.
— Dieu, reprit-il, mit le remède dans le mal. Un jour je trouvai cette Minerve, affamée de force idéale, en tête-à-tête avec mon domestique, et dans une situation qui m’obligea à me retirer discrètement pour ne pas les faire rougir. Le soir je les congédiai tous les deux, en leur payant les arrérages de leurs gages.
— Pour moi, reprit l’interrupteur, je n’ai à me plaindre que de moi-même. Le bonheur est venu habiter chez moi, et je ne l’ai pas reconnu. La destinée m’avait, en ces derniers temps, octroyé la jouissance d’une femme qui était bien la plus douce, la plus soumise et la plus dévouée des créatures, et toujours prête ! et sans enthousiasme ! « Je le veux bien, puisque cela vous est agréable. » C’était sa réponse ordinaire. Vous donneriez la bastonnade à ce mur ou à ce canapé, que vous en tireriez plus de soupirs que n’en tiraient du sein de ma maîtresse les élans de l’amour le plus forcené. Après un an de vie commune, elle m’avoua qu’elle n’avait jamais connu le plaisir. Je me dégoûtai de ce duel inégal, et cette fille incomparable se maria. J’eus plus tard la fantaisie de la revoir, et elle me dit, en me montrant six beaux enfants : « Eh bien ! mon cher ami, l’épouse est encore aussi vierge que l’était votre maîtresse. » Rien n’était changé dans cette personne. Quelquefois je la regrette : j’aurais dû l’épouser.»
Les autres se mirent à rire, et un troisième dit à son tour :
« Messieurs, j’ai connu des jouissances que vous avez peut-être négligées. Je veux parier du comique dans l’amour, et d’un comique qui n’exclut pas l’admiration. J’ai plus admiré ma dernière maîtresse que vous n’avez pu, je crois, haïr ou aimer les vôtres. Et tout le monde l’admirait autant que moi. Quand nous entrions dans un restaurant, au bout de quelques minutes, chacun oubliait de manger pour la contempler. Les garçons eux-mêmes et la dame du comptoir ressentaient cette extase contagieuse jusqu’à oublier leurs devoirs. Bref, j’ai vécu quelque temps en tête-à-tête avec un phénomène vivant. Elle mangeait, mâchait, broyait, dévorait, engloutissait, mais avec l’air le plus léger et le plus insouciant du monde. Elle m’a tenu ainsi longtemps en extase. Elle avait une manière douce, rêveuse, anglaise et romanesque de dire : « J’ai faim ! » Et elle répétait ces mots jour et nuit en montrant les plus jolies dents du monde, qui vous eussent attendris et égayés à la fois. — J’aurais pu faire ma fortune en la montrant dans les foires comme monstre polyphage. Je la nourrissais bien ; et cependant elle m’a quitté… — Pour un fournisseur aux vivres, sans doute ? — Quelque chose d’approchant, une espèce d’employé dans l’intendance qui, par quelque tour de bâton à lui connu, fournit peut-être à cette pauvre enfant la ration de plusieurs soldats. C’est du moins ce que j’ai supposé.
— Moi, dit le quatrième, j’ai enduré des souffrances atroces par le contraire de ce qu’on reproche en général à l’égoïste femelle. Je vous trouve mal venus, trop fortunés mortels, à vous plaindre des imperfections de vos maîtresses ! »
Cela fut dit d’un ton fort sérieux, par un homme d’un aspect doux et posé, d’une physionomie presque cléricale, malheureusement illuminée par des yeux d’un gris clair, de ces yeux dont le regard dit : « Je veux ! » ou : « Il faut ! » ou bien : « Je ne pardonne jamais ! »
« Si, nerveux comme je vous connais, vous, G…, lâches et légers comme vous êtes, vous deux, K… et J…, vous aviez été accouplés à une certaine femme de ma connaissance, ou vous vous seriez enfuis, ou vous seriez morts. Moi, j’ai survécu, comme vous voyez. Figurez-vous une personne incapable de commettre une erreur de sentiment ou de calcul ; figurez-vous une sérénité désolante de caractère ; un dévouement sans comédie et sans emphase ; une douceur sans faiblesse ; une énergie sans violence. L’histoire de mon amour ressemble à un interminable voyage sur une surface pure et polie comme un miroir, vertigineusement monotone, qui aurait réfléchi tous mes sentiments et mes gestes avec l’exactitude ironique de ma propre conscience, de sorte que je ne pouvais pas me permettre un geste ou un sentiment déraisonnable sans apercevoir immédiatement le reproche muet de mon inséparable spectre. L’amour m’apparaissait comme une tutelle. Que de sottises elle m’a empêché de faire, que je regrette de n’avoir pas commises ! Que de dettes payées malgré moi ! Elle me privait de tous les bénéfices que j’aurais pu tirer de ma folie personnelle. Avec une froide et infranchissable règle, elle barrait tous mes caprices. Pour comble d’horreur, elle n’exigeait pas de reconnaissance, le danger passé. Combien de fois ne me suis-je pas retenu de lui sauter à la gorge, en lui criant : « Sois donc imparfaite, misérable ! afin que je puisse t’aimer sans malaise et sans colère ! » Pendant plusieurs années, je l’ai admirée, le cœur plein de haine. Enfin, ce n’est pas moi qui en suis mort!
— Ah ! firent les autres, elle est donc morte ?
— Oui ! cela ne pouvait continuer ainsi. L’amour était devenu pour moi un cauchemar accablant. Vaincre ou mourir, comme dit la Politique, telle était l’alternative que m’imposait la destinée ! Un soir, dans un bois… au bord d’une mare… après une mélancolique promenade où ses yeux, à elle, réfléchissaient la douceur du ciel, et où mon cœur, à moi, était crispé comme l’enfer…
— Quoi!
— Comment!
— Que voulez-vous dire ?
— C’était inévitable. J’ai trop le sentiment de l’équité pour battre, outrager ou congédier un serviteur irréprochable. Mais il fallait accorder ce sentiment avec l’horreur que cet être m’inspirait ; me débarrasser de cet être sans lui manquer de respect. Que vouliez-vous que je fisse d’elle, puisqu’elle était parfaite ? »
Les trois autres compagnons regardèrent celui-ci avec un regard vague et légèrement hébété, comme feignant de ne pas comprendre et comme avouant implicitement qu’ils ne se sentaient pas, quant à eux, capables d’une action aussi rigoureuse, quoique suffisamment expliquée d’ailleurs.
Ensuite on fit apporter de nouvelles bouteilles, pour tuer le Temps qui a la vie si dure, et accélérer la vie qui coule si lentement.
ПЕРЕВОД
с французского языка на русский язык
Портреты любовниц
Шарль Бодлер
Стихотворение в прозе
Парижский сплин
В мужском будуаре, то есть в курительной комнате, примыкающей к элегантному игорному залу, курили и пили четверо мужчин. Они были не молоды, не стары, не красивы, не уродливы; но пожилые или молодые, они несли в себе ту узнаваемую особенность ветеранов любви, ту чувственную неопределённость, ту холодную и насмешливую печаль, которая явно говорит:
- Мы всласть пожили и теперь ищем то, что могли бы любить и ценить.
Один из них начал дискуссию о женщинах. Было бы разумней вообще не говорить об этом; но есть такие люди, которые после выпивки не гнушаются пошлыми разговорами. В таком случае присутствующие слушают говорящего, как слушают танцевальную музыку.
- Все люди, — сказал первый, — одинаковы, как Херувимы. Наступает время, когда за неимением дриад мы целуем без отвращения стволы дубов. Это первая стадия любви. Потом мы начинаем выбирать. Уметь рассуждать в таком случае – это уже декаданс. Именно тогда мы стремимся к красоте. Со своей стороны, господа, я горжусь тем, что уже давно достиг кульминации третьей степени, когда самой красоты уже недостаточно, если она не приправлена духами, украшениями и т. д. Признаюсь также, что я стремлюсь к неведомому счастью, как к некоей четвертой степени, которая любовь должна означать абсолютное спокойствие. Но я в своей жизни, за исключением возраста Херувима, был очень чувствителен к раздражающей глупости посредственных женщин. Что мне особенно нравится в самках, так это их откровенность. Судите сами, как сильно я пострадал от своей последней любовницы.
Она была бастардом принца. Красотка, это само собой разумеется, иначе зачем бы я её приобрёл? Но она портила это прекрасное качество неблаговидным и уродливым честолюбием. Это была женщина, которая всегда хотела быть мужчиной.
- Ты не мужчина! Ах! Если бы я была мужчиной! Из нас двух мужчина- это я!
Вот такие невыносимые припевки вырывались из прелестных уст, из которых мне хотелось бы слышать нежные песни о любви.
О книге, стихотворении, опере, которыми я восхищался, всегда говорилось:
- Может быть, Вы думаете, что это очень сильно? Хотя что Вы можете знать
о силе?
В один прекрасный день она занялась химией; так что между моим и её ртом вскоре стала препятствием холодная стеклянная маска. В её обществе я заикался от волнения. Мне казалось, что коснись я ее в страстным желании, она бы забилась в конвульсиях, как изнасилованная сенситивка...
— Чем все закончилось? - спросил один из присутствующих,- я не знал, что Вы такой терпеливый.
- Сам Бог, — продолжал рассказчик, — подкинул мне средство решения этой проблемы. Однажды я нашел эту Минерву, жаждущую идеальной силы, наедине с моим слугой и в такой ситуации, которая заставила меня осторожно удалиться, чтобы не заставить их покраснеть. Вечером я уволил их обоих, выплатив им задолженность по зарплате.
- Что касается меня, — продолжил собеседник, — то мне грех жаловаться на Господа. Счастье поселилось в моем доме, а я его не узнал. Судьба подарила мне наслаждение женщиной, которая действительно была самым милым, самым покорным и самым преданным существом и всегда была готова! Хотя и без энтузиазма!
- Я согласна, потому что тебе это нравится, - это был её обычный ответ. Если бы Вы тронули эту стену или этот диван, Вы бы извлекли из них больше чувственных вздохов, чем от порывов моей бешеной любви из моей госпожи. Через год совместной жизни она призналась мне, что никогда не знала удовольствия. Мне стала противна неравная дуэль, и эта странная девушка вышла замуж.
У меня позже возникло желание увидеть ее еще раз, и она сказала мне, показывая шестерых своих детей:
- Ну, мой дорогой друг, Ваша жена все еще такая же девственница, какой была Ваша любовница?
В этом человеке ничего не изменилось. Иногда я жалею о расставании - мне следовало бы на ней жениться.
Остальные засмеялись, а третий в свою очередь сказал:
- Джентльмены, я испытал удовольствия, которыми вы, возможно, пренебрегли. Я хочу сделать ставку на комедию влюбленных, причем комедию, не исключающую обожания. Я восхищался своей последней женщиной больше, чем Вы могли бы ненавидеть или любить свою. И все восторгались ею так же, как и я. Когда мы заходили в ресторан, клиенты забывали про еду и смотрели только на нее. Женщина за стойкой и мальчики-официанты испытывали такой восторг, что забывали про заказы. Я провел некоторое время лицом к лицу с живым явлением ненасытного голода. Она ела, жевала, давила, пожирала, глотала, но с самым легким и беззаботным видом. Она долго держала меня в экстазе. У нее была милая, мечтательная, английская и романтическая манера говорить:
- Я голодна!
И она повторяла эти слова день и ночь, показывая мне самые красивые зубы в мире, которые тронули бы и развеселили кого угодно. Я мог бы заработать состояние, демонстрируя её на ярмарках в образе прожорливого монстра. Несмотря на то, что я хорошо ее кормил, она всё же ушла от меня...
- К поставщику продуктов, наверное?
— Что-то похожее, но вроде служащего в комиссариате, который посредством какой-то известной ему хитрости, возможно, снабжает этого бедного ребенка пайком нескольких солдат. По крайней мере, я так предполагаю.
- А я, - признался четвертый, - претерпел зверские страдания из-за противоположности тому, в чем обычно упрекают эгоистичную женщину. Я считаю, что вам, слишком удачливым смертным, неразумно жаловаться на несовершенство своих любовниц!
Это было сказано очень серьезно человеком с кротким и спокойным видом, с почти церковной физиономией, освещенной светло-серыми глазами, теми глазами, взгляд которых говорит:
- "Я хочу!" или "Ты должен!" Или "Я никогда не прощаю!"
Если бы Вы, Г...,такой нервный, каким я Вас знаю,и какими бы трусливыми и легкомысленными ни были, вы двое, К… и Дж…, были бы связаны с одной моей знакомой женщиной, то вы бы убежали, или бы умерли. Я выжил, как видите. Представьте себе человека, неспособного совершить ошибку в чувстве или в расчете; представьте себе пустынное спокойствие характера - посвящение без комедии и без акцента, мягкость без слабости, энергию без насилия.
История моей любви напоминает бесконечное и однообразное путешествие по чистой и отполированной, как зеркало, поверхности. Стекло с точностью отражало все мои чувства и мои жесты - так что я не мог позволить себе неразумного поступка, не заметив сразу же молчаливого упрека моего двойника. Любовь казалась мне опекой. Она мне мешала мне делать глупости, о чем я впоследствие очень жалел! Я выплатил все свои долги! Я лишился всех благ, которые мог бы извлечь из своего личного безумия. Холодным и непреодолимым правилом она пресекла все мои прихоти. Мне никогда не нужно было беспокоиться об опасности. Сколько раз я удерживался от того, чтобы вцепиться ей в горло и закричать:
- Будь несовершенна, несчастная! Тогда я смог бы любить тебя без дискомфорта и без злости!
Несколько лет я восхищался ею с сердцем, полным ненависти. Ну, от этого я не умер!
— Ах! - сказали остальные, - так она мертва?
- Да! Так долго продолжаться не могло. Любовь стала для меня непреодолимым кошмаром. "Выиграй или умри!" - кредо политики, — такую альтернативу предложила мне судьба! Однажды вечером, в лесу... на берегу пруда... после грустной прогулки, когда в ее глазах отражалась вся красота неба и когда мое сердце было напряжено, как ад...
- Что!
- Как!
- Что ты имеешь в виду ?
— Это было неизбежно. У меня слишком развито чувство справедливости, чтобы бить, оскорблять или увольнять безукоризненного слугу. Но это чувство нужно было примирить с тем ужасом, который внушал мне желание избавиться от этого существа, не проявляя к нему неуважения. Что ты хотел, чтобы я с ней сделал, ведь она была идеальна?
Трое других товарищей смотрели на него ошеломленным взглядом, как бы делая вид, что не понимают сказанного, но втайне признавая, что они не способны на столь строгое действие, достаточно подробно объясненное рассказчиком.
Потом принесли новые бутылки, чтобы убить Время, которое живет так тяжело, и ускорить жизнь, которая течет так медленно.
|