Предисловие: В начале шестидесятых годов у проходной завода "Коммунист", на котором работали мои родители, была заводская столовая. Раз в неделю отец приводил меня в цеховую душевую - отмывать кипятком, и за долготерпение по окончании процедуры мы шли сначала в литейный цех, смотреть, как из вагранки льют чугун, а потом топали в столовую. Там на стенах висели извечные общепитовские репродукции: "Утро в сосновом лесу", "Охотники нас привале" и "Бурлаки на Волге", десятками змеились ленты-мухоловки, и качала пиво из бочки толстенная тетка. Отец выпивал кружку пива, а мне доставался стакан липкой и невероятно вкусной газировки, от которой кололо в носу.
Возле входа в столовую воняло, поскольку туалета не было, а пиво долго в себе не удержишь.
Недавно я снова побывал в тех местах. Завода давно нет, от здания столовой остались груды кирпича. Пруд под пригорком заилился и наполнился хламом.
Странно, память слабеет - но многое из детства и молодости вспоминается всё чаще и подробнее. И это грустно...
Rubato doloroso
Бурлила пена. Шипело пиво.
Качались стены и потолок.
А за прилавком стояла дива –
нагроможденье грудей и ног,
тяжелый идол, полтонны сала,
заколка в бронзовых волосах.
Из бочки пиво она качала,
рычаг в могучих ее руках
ходил ритмично, неторопливо,
и в кружки, кружки со всех сторон
текло рекой непрерывной пиво.
Я был в ту пору в нее влюблен.
Теперь и имя ее забыто.
Она жила (как и я) одна.
Паршивый дом, горбылем обшитый.
Был муж, но съела его война.
Из наших, местных, немало было
таких, кто метил под теплый бок,
но тетка всех их давно отшила.
… Качались стены и потолок,
и голоса и цвета сливались
в неровный гул и неровный свет.
В дыму табачном над воблой, скалясь,
трудился пьяненький мой сосед.
Чернели мухи на ленте клейкой,
встречая молча уход во тьму,
и кто-то пел под гармонь-злодейку
про смерть, про женщин и Колыму,
а еще –
«По деревне шла и пела
Баба здоровенная,
Мордой за плетень задела,
Заорала бедная»…
… Гнилым лимоном луна висела.
Последним цветом цвела сирень.
Качалось небо, качалось тело,
и кепка с пуговкой набекрень.
Из душной вони, раскисший, потный
и с переполненным пузырем
встал – ноги в стороны – в подворотне,
сперва облегчился, а потом
застыл и слушал, как в тухлый вечер
сквозь лай собак, сквозь сирень и вонь
летела песня заре навстречу
про бабу толстую под гармонь.
Energico. Allegro ma non tropo
Мы прошли сквозь города и веси,
мы с тобой то ночью, то с утра
с амплитудой сантиметров в десять,
с частотою герца полтора
сотрясали и тела, и души,
сотрясали воздух и постель
в небесах, на море и на суше,
в зной и холод, в вёдро и в метель.
Ты была – кремень, а я – кресало,
и летели искрами из нас
капли пота к нам на одеяло,
и дымился яростно матрас.
Всё ушло. То скука, то простуда,
я не тот, и ты уже не та.
С той поры увяла амплитуда
и упала вдвое частота.
Тех горячих дней безумно жалко,
но давнишний пыл уже угас.
Где-то там, на позабытой свалке
сгнил давно наш старенький матрас.
Scherzo, fantastico
За тонкой гранью бытия
ищу я что-то неустанно,
сквозь грань граненого стакана
гляжу на грани мира я.
В ликеро-водочной пустыне
мне мнится радужный уют.
Там "Ave, sanctus, Spirit vini"
незримо ангелы поют.
Что там, где внешний мир отмечен
пересеченьем плоскостей?
И сам я смертен или вечен?
Иль я сопрею без затей,
иль вознесусь в иные дали,
туда, где мир совсем не наш?
Но лишь бы чаще наливали
раствор Це два Аш пять О Аш!
Сижу, угрюм и одинок,
в исподнем, в тапках,
со мною - маленький зверек
с орешком в лапках.
А на столе - картоха, лук,
в стакане водка,
над всем витает винный дух
светло и кротко.
Да брось ты, белочка орех,
давай-ка примем
мы за тебя, меня, за всех
вина во имя,
пусть грянут зубы о стакан
горохом мелким -
за тех, кто трезв, за тех, кто пьян -
погнали, белка!
|
|
