Страшнее зависти на свете, и в „высшем” свете, зверя нет... Сидит красавица в карете, не просит золотых монет, взгляд неподкупен, непорочен, и нет позорного клейма на лбу, но, всё равно, подмочен в помоях имидж и весьма... Стара, как мир, простая драма; довольно красоты одной, чтобы камнями бита дама была, когда её виной доказанной неоспоримо является лишь красота... Она всего лишь едет мимо, но змеями шипят уста, виня её во всех грехах (по большей части явно мнимых, но в мамамиевских стишках, ушами сплетников любимых, и мне внушить способных страх такой, что тянет на конфетки и гнать красавицу плетьми туда, где Мия жаждет с ветки рулить, как бабуин, людьми... Но дверь захлопнул Третьяков перед орущими „Ату!”, устав блуждать в лесах грехов тех, кто порочил даму ту... Да – век не тот, но те же нравы; кто против – будет крепко бит, лишён зарплаты, чести, славы и проклят вечным словом „жид”… И сплетни, „сплетни, в виде версий”, и зависть правит вечный бал везде - от Жмеринки до Персий, как самый добрый каннибал… Вступать ли в споры? Не вступать ли? Быть битым или же не быть, решив в чужом копаться платье и мамамийский бред любить, как все, кому свои кальсоны любых чужих родней, побив красавиц миллионы запасом сплетенных камней? Да нет – в меня пусть бросит камень, кто сам без смертного грешка подобно постсоветской даме и будь моя спина крепка, как крепок был спиной Крамской, на добрых сплетников покой махнувший кистью и рукой, поняв, что каждому по пломбе на рот воздастся той рекой смолы, что лили и они – творцы досужей болтовни, способные постичь искусство по хрусту фантиков конфет… О, зависть! - сладенькое чувство с гарантией до смертных лет...
*
P. S. Когда-то пресса промолчала... Теперь иные времена; опять Крамского, как мочало, трёт графоманов желтизна, дорвавшись до свободы слова, прохрюканного столь сурово, как никогда доселе снова…
