Не я пою — во мне поёт раздавленный простор.
Мой шаг — не шаг, а нерв, вплетённый в общий узкий круг.
Город!
Ты — не скопище домов, не цифр убор,
Ты — вывернутый наизнанку мозг, и я — твой слух.
Твои мосты — не сталь, сведённая в дугу,
А сросшиеся позвонки, их хрящ гудит, скрипя.
По жилам твоим — не вода, а синева бегу,
И в каждой лампе — жёлтый зрачок, горящий, не моргня.
О, эта воля! Не людей — машин упрямая хандра,
Что, прерывая ночь, грохочет в чреве мостовых.
Ты поглощаешь нас, как море — водолаза,
Чтоб, переварены до атомов, живых,
Мы становились твоей мыслью. Твоей алчбой.
И я — уже не я, а твой протяжный крик,
Что в трубах воет, и в бетонной печени — покой,
И в парапетах — охладевший дымный лик.
Ты дышишь выхлопом, ты мыслишь светом реклам,
Твоя тоска — в тупиках запруженных артерий.
Но в полночь, слышишь — стон, невыносимо нем,
Как будто спящий гигант во сне ломает двери
Собственного ребра... И я, припав к земле,
Ловлю тот ритм: не наш — тысячелетний толчок.
Мы — лишь его язык, его горячее «во мне»,
И наша страсть — лишь то, чем он поёт и плачет вслух.
Так вырасти меня до самых крыш, развей,
Вплети в свой гулкий свод, в свой медленный разбег!
Я стану твоей волей, если смей,
И стану твоей болью, город-человек!
|