Станция. Уездный городишко:
Пёстр, как скатерть, в клумбах и садах,
Ветерок задиристым мальчишкой
Прячется в сиреневых кустах,
Дергает черемухи за косы,
Распускает белые банты,
Маленькая церковь при погосте,
Улицы опрятны и чисты.
Выбелены сбитые бордюры,
Дворники перроны подмели.
Тут же у перронов куры-дуры
В придорожной роются пыли,
Транспарант, как парус, грудь вздымая,
С Днем Победы поздравляет всех.
Цифры расписанья разбирая,
Я нашел значительный огрех
И пробел в движеньях электричек.
Невесёлый подведя итог,
Понял я, из цифры цифру вычев,
Что застрял часов до четырех.
Лило утро свет небесно-синий,
Май цветеньем трав благоухал.
Я не впал в тяжёлое унынье,
Деньги в кошельке пересчитав.
Что с того, что наши грёзы блекнут,
Стоит ли Создателя гневить,
Ведь немного нужно человеку,
Чтобы время с пользою убить.
Ищущий обрящет перспективу –
Благовест отрадный в кошельке –
Я к палатке – с мыслями о пиве,
О леще копчёном и реке.
Всё не так уж плохо в этом мире,
Как бы не был путь земной тернист.
Вижу деда в орденах, в мундире,
Капитан, петлицами танкист.
Маленький – метр пятьдесят, не выше,
Галифе, гармошкой сапоги.
Что-то палкой хочет скинуть с крыши,
Подхожу: "Сыночек, помоги!"
Дед потешный, дед карикатурный,
Я смотрю, не пьян ли? Вроде нет.
С воробьиной щупленькой фигурой
Суетится у палатки дед.
Слушаю невнятный лепет деда,
Суетливый, сбивчивый рассказ:
"К поезду я, нынче День Победы,
Встретиться должны мы – трое нас
С нашей роты только и осталось.
Век Адамов не отпущен нам,
А у стариков какая радость?
Встретиться да выпить по сто грамм,
Помянуть погибших честь по чести,
В наши годы каждый час,
За одним столом собраться вместе,
Может быть, уже в последний раз.
Что ж, добро! Я с головой дружу
И пока при памяти, при силе.
Только я к палатке подхожу,
Как меня ребята обступили.
Подшутить над стариком не страшно,
Средь овец и трусы – удальцы,
С головы сорвали мне фуражку,
Бросили на крышу, сорванцы,
И умчались – поминай, как звали,
Мне ж фуражка позарез нужна".
Дед подпрыгнул, звякнули медали:
"Ты, сынок, не глянешь, где она?"
Драма из-за старенькой вещицы,
Но столь нужной деду позарез.
Ящик раздобыл у продавщицы,
С помощью него на крышу влез.
Раритет вернулся снова к деду.
"Час теперь который?" - Я сказал.
Дед вздохнул: "Куда же я поеду?
Я уже на поезд опоздал".
Пыль смахнул заботливо с фуражки,
Козырек надвинул на глаза:
"Выпьем за Победу по рюмашке?"
Не посмел ему я отказать.
"Мне два шага здесь идти до дома.
У тебя ведь дел поспешных нет?
Поглядишь, сынок, мои хоромы,
Чем разжился я на старость лет.
Все равно просторнее, чем в танке,
Старику и угол по душе!
Здесь ючусь в бараке, в коммуналке,
На втором, последнем этаже".
Штукатурка зданья отвалилась,
Кошками загаженный подъезд,
Может, Достоевскому лишь снилась
Мерзость запустенья этих мест?
Впитывая сердцем боль чужую,
Он свой разум начал линчевать,
Оттого его рекомендуют
С Фрейдом в совокупности читать.
Пред фасадом ветхие сараи,
В коридоре провалился пол,
Доски попрочнее выбирая,
Дед меня на лестницу провел.
Шел за ним я, горбясь и мрачнея,
На меня неслись со всех сторон
С грязных стен тупые изреченья
Юных идиотов всех времен.
В грязное оконце смотрит утро,
Паутины серебрится нить.
На стене сюжеты Камасутры
Кто-то набросал, что б не забыть.
Коридор ведет в владенья деда.
Сколько ж проживает здесь семей?
Ящики, тазы, велосипеды,
Примусы, кастрюли всех мастей.
Жалкая, убогая каморка –
Два на три, похожая на склеп,
Пахнущая плесенью и хлоркой,
За стеною общий туалет.
Мебель: две дубовых табуретки,
Низенький сервантик, стол хромой,
По столу разбросаны таблетки,
И графин, наполненный водой.
Для вещей по стенам вбиты гвозди,
Календарный Жукова портрет.
Видимо, на пенсии геройской
Здесь не очень-то жирует дед.
Представляю, мерзкая квартира:
Домочадцев пьянки, склоки, брань.
И, как гостья из другого мира,
К свету рвется листьями герань.
…Дед мгновенно захмелел от водки
И как будто вдруг помолодел,
Розовый румянец тронул щеки,
Взгляд туманно-синий просветлел,
Вспыхнул, как суровый отблеск стали,
Что врагам не оставлял надежд.
Засветились гордостью медали:
"Кёнигсберг", "Варшава", "Будапешт".
Сытые, кичливые державы –
В прах повергла русская броня.
"Были у меня ещё две "Славы",
Только облапошили меня.
Этим проходимцам чёрт не брат,
Подослали целого старлея
Сделать с орденов тех дубликат,
Якобы для школьного музея.
Прочих орденов составил списки,
Всё ходил, вынюхивал, подлец,
Мне бы нужно взять с него расписку,
Почерка хотя бы образец.
Так-то нас и учат, ротозеев.
Ордена пропали ни за грош.
Океан без берегов – Расея,
Где теперь паскудника найдёшь?
Что же время делает с людьми?
Беспредельны подлости границы.
Ладно б он за ордена мои
Совести купил себе крупицу!
Мне довольно, дай тебе налью.
Не стесняйся, налегай на сало,
Я вообще-то лет как пять не пью.
Думка в сердце мне одна запала:
В голове шумит и без того,
Раны ноют, множатся болезни –
Близок час призыва моего –
Я предстать пред Богом должен трезвым".
Я молчал, мне было неуютно,
Мой визит стал походить на казнь,
Каплями тяжёлые минуты
Бились в темя, взрывами дробясь.
Словно смертник в подземелье прочном,
Я сидел в колодках и цепях,
Хитрой сетью плёлся дым табачный,
И горчила водка на губах.
Дальше разговор пошел про танки,
Как под Курском сбили с немцев спесь.
"Я вообще-то родом с Якиманки,
Улица в Москве такая есть.
Память приоткроет чуть, раздвинет,
Сомкнутые кольца бытия.
Видится оазисом в пустыне
Юность довоенная моя.
О войне воспоминаний много,
То бронёй кромсаю вражий дот,
То спешу к пехоте на подмогу.
Явственнее прочих эпизод
Почему-то память сохранила:
Мы подбиты, медленно горим,
Запертые в танке, как в могиле,
"Тигр" напротив тоже недвижим.
В полумраке, копоти и дыме,
В один миг утратив весь кураж,
Ползает котятами слепыми
Чудом уцелевший экипаж.
Люк открыт: кто ранен, кто контужен,
Выбиваясь из последних сил,
Мы, как черви, тащимся наружу,
Только вдруг немецкий "Тигр" ожил.
"Тигр" в бою и полудохлый страшен,
Помню дрожь в коленях до сих пор:
Заскрипев, раскачиваясь, башня
Дуло навела на нас в упор.
Душу страх объял холодный, мерзкий,
Словно паралич разбил меня.
Смерть близка настолько, что нарезки
В воронёном дуле вижу я.
Только наше выгорело дело,
Почему-то немец пощадил,
Может, у него затвор заело
Или сам смертельно ранен был.
Смерть решила ль свой отсрочить срок,
Бог ли сам за нас вступился, грешных,
Только после этого, сынок,
Стало атеистом одним меньше.
Я тебе как на духу скажу:
С той поры, на случай тот взирая –
Верую, хоть в церковь не хожу,
Я попам не очень доверяю.
Я молюсь деревьям по весне,
Травам, долу, тихим русским водам,
Но зачем посредник нужен мне
В диалоге между мной и Богом?
Болтовнёй я утомил тебя,
Пей, сынок, и мне плесни полстопки.
…Жизнь послевоенная моя
Задалась не сладше этой водки!
Помнится весной сорок шестой –
Наградил меня Бог не по чину –
Молодой красавицей-женой.
Девка – хоть пиши с нее картину.
Я, как мерзкий Карла рядом с ней,
Хоть на каблуках двойных сапожки.
Пела – что твой курский соловей,
Только тронут кнопки на гармошке.
Мучился в догадках разум мой,
В поисках от глаз сокрытых истин:
Ну зачем я нужен ей такой?
Ей бы генерала иль министра.
Нет, она со мной всё и со мной.
Я при ней, как с королевой пешка,
Сколько в адрес выслушал я свой
От друзей презрительных насмешек.
Ревновал её ведь, дуралей.
Комнатку супруга получила,
Народила мне двоих детей,
Третьего рожая, опочила.
Вместе с ней скончался и малец.
Утром дочку в садик, в ясли сына,
Словом, героический отец.
А себе вторую половину
Так и не нашел. Хотя знакомство
Мне, нет-нет, случалось заводить.
Глянешь, вроде баба без уродства,
А с покойной не могу сравнить.
Даром баба за столом хлопочет,
Предлагает мне еду, питьё.
Думаю: коль мне она не очень,
А детишкам – что с ней за житьё?
Мачеху! Детишкам! Разве можно?
Жил я этой думкой удручен;
Сын давно погиб в глуши таёжной,
Дочь – столичным сделалась врачом,
Важная, как Савская царица,
Взглядом жжёт меня из-под очков,
Начала сходиться, разводиться,
Раз в году меняет мужиков.
Всех и не упомнишь фаворитов.
Внучки – тоже матери под стать,
На меня лишь фыркают сердито,
Даже слова не дают сказать.
Музыка грохочет, стонут стены:
В зале танцы, в комнатах возня.
Пострашнее гитлерова плена
Обернулась в доме жизнь моя.
А моей дочурки новый гость, –
Дед вдруг вздрогнул и навзрыд заплакал, –
Миску выдал мне, чтоб ел поврозь,
Словно я заразная собака.
Я для них стал распоследний враг,
Жизнь заел, украл луну и солнце,
Я прощу, но зло, как бумеранг,
Снова на исходную вернётся.
Ни один учёный не посмел
Опровергнуть эту аксиому.
Я в изгнанье благо усмотрел –
Кладбище недалеко от дома".
Меня ждали праздные дела,
Дед меня обнял, и мы простились,
Дверь за ним куда-то поплыла
И, как крышка гроба, затворилась.
Заскрипели ветхие ступени,
Кончилась проклятая стена,
И тягучим запахом сирени
Снова обдала меня весна. |
