Все умерло, все поглотила тишь.
И страсти, оживлявшие стенанья,
Под сению давно прогнивших крыш,
Под стоны снов и детские вещанья,
Уложены как ветви от ракит,
На плаху всемогущих провидений.
А вечность безучастно сверху зрит,
На горсть тщеславия и крохи озаренья.
Здесь милосердия нетронутая дева,
В прискорбный день, омытая росой,
Шагнула босиком, довольно смело,
На стернь колючую за светлою рекой.
И оглядев унылую округу,
Забитую несчастными людьми,
Махнуть забыла солнечному другу,
С кем проводила сказочные дни.
Печальный взгляд, постылая тревога,
И долгий путь в ушедшие года.
И каменистая в ушельях гор дорога,
Ведущая, туда же, в никуда.
Там робкий шепот на заре трескучей
Морозит сердце, раздражая слух,
Рука сжимает мускулом могучим
Жизнь удаленную от пилигримов двух.
Они не ропщут – так судьба велела,
Но только жаль – последние деньки,
Утрачены, как дань святого дела,
И вновь угасли слова огоньки.
Один лишь пепел, да суета от дела,
Да жизни прошлой сладостный угар,
Еще волнует старческое тело,
Не разжигая страстия пожар.
Но им уже ничто неинтересно:
Кто будет править, иль резцом ваять,
Или по площади пройдет в блаженстве крестном,
Иль ночью заберется, словно тать,
В квартиру убеленную Гогеном.
По воле недоступной короля,
Обставленную в прихоти гарема…
Там невостребованные ныне трюфеля,
Ждут участи - съедению собакам.
А где-то не хватает молока,
Старухе хворой, во второй палате,
И это зло на долгие века.
...Но время, всех сильнее время.
Оно подвластно только лишь Творцу.
И кто бы не держал какое стремя,
Подобно с желтизною огурцу,
Размякнет, поплывет смердящей жижей,
Во власть жирующих червей.
И гонор их, который судьбы крыжит,
Не стоит прохудившихся лаптей.
|
