Она шлюхой была, и к стихам её слух не привык.
Стала горем она, всех детей схоронившая разом.
Где злорадство твоё, настигающий плетью язык?
что лопочешь, краснея, миры постигающий разум!
Но огромнее самых немыслимых тайн бытия -
почему, глядя ввысь, на последнем, казалось, дыханье,
чтоб минула других невозможная чаша сия,
умоляла она побежавшими лавой... стихами.
И когда я губами к челу сиротины прирос,
за бессилье своё извиняясь слезой забулдыги,
загорелась в снегу её некогда рыжих волос
мне спасительной ересью ум опалившая книга.
Словно в душном хмелю, я запретные главы читал,
и мелькали зонты, и глядели прохожие косо.
И хрипела душа, прозревая начала начал,
и ответами сами собой становились вопросы.
Не с того ль так угрюмо мятежны людские грехи,
и не то ли усобице духа и плоти причиной,
что безумству меча и слепящему поту сохи,
оглоушив свободою, нас небеса поручили?
Чтоб, свой жребий признав анфиладой обид и потерь
и не выискав правды кричащими в ночи глазами,
властелину судеб с безыскусностью малых детей
мы реальность его в покаянных стихах доказали,
дабы он, отряхнувший морщины сомнений с лица,
мог, с твореньем своим уговор соблюдая священный,
разодрав на куски монастырскую робу отца,
наконец утолить материнскую жажду прощенья.
- Райский плод не кляни и от бурь в стороне не держись,
а беги дальтонизма и сытости, - книга гласила, -
помни также о том, что по карте не вышагать жизнь,
и не в истине цель, и не в истовой трезвости сила;
что подъём в небеса - это, в сущности, сальто с небес
в этот мир, кровоточащий злом и любовью,
где лишь светлостью слёз проверяется сердце на вес
и великий святой равноправен с блудницей любою. |
