Когда снова светло

ушёл. Потом снова кто-то был, потом — снова тишина. А я всё ждала, что вернётся голос. Или хотя бы что-то, что напомнит мне, какая я была. Но не возвращалось. Только тишина. И в ней — жжение. Знаешь, когда газ выключают, но труба ещё теплая?
Он кивнул.
— Я знаю. У меня было не так. Я просто один раз соврал себе. Сказал, что мне и без света неплохо. И долго верил. А потом — заболел. Не телом. Музыкой.

Она обернулась к нему.
— Почему ты написал?
— Потому что вспомнил твой голос. Не песню даже. А именно голос. Как он звенел между арками. И подумал: если он звенел во мне — может, и ты не совсем замолчала.

Они молчали долго. Но это было другое молчание. Не ледяное. Не звенящее пустотой.
А как будто кто-то в глубине души зажёг крошечную лампу. Не для того, чтобы осветить комнату. А просто чтобы знать: ты всё ещё жив.

Она вернулась в гостиницу поздно. Включила воду. Поставила чайник. И вдруг — почти неосознанно — напела строчку.
Негромко. И неуверенно.
Но звук был.


Рамы и отблески

Он пригласил её в мастерскую на третий день.
— Там пыльно. Но красиво, — сказал. — Красота у нас, правда, не выставочная. Она — на дощечках. В слое краски, который почти счищен.
Она улыбнулась.
— Убедительно. Почти как у Гоголя.

Мастерская располагалась в полуподвальном помещении на окраине. В углу дремал старый пёс, похожий на клубок пыли и шерсти. Полки были уставлены рамами всех форм и времён: золочёные с барочными завитками, тёмные простые, треснутые, с надписями на обороте. Стекло поблёскивало, как лёд.

Он повёл её по пространству, как по храму.

— Вот, например. — Он поднял раму, в которой отсутствовал центр. — Эту принесли из дачного дома. В ней когда-то висела вышивка, потом — фотография. А теперь просто пустота. Но рамка живая. Смотри, если провести по ней пальцем…

Он провёл — и она увидела: в бороздках скопился свет. Пыль, но светлая.

— Дерево впитывает, — сказал он. — Как и человек. Просто иногда нужно снять старый лак. Оставить структуру.

Потом он показал угол, где стояли ещё не тронутые вещи.
— Я иногда специально не прикасаюсь к ним. Жду, когда приду в нужном настроении. Иначе можно испортить.

Она смотрела, слушала — и чувствовала, как внутри что-то перестраивается.

Вот она — его жизнь. Не громкая. Не успешная по параметрам социальных сетей. Но — живая. Тёплая. С замедленным временем и верой в тонкие процессы.

— А ты чем сейчас занимаешься? — спросил он.
— Формально? Сопровождаю процессы. Оцениваю эффективность. Делаю отчёты. Пишу письма, которые никто не читает.
Он рассмеялся.
— Слушай, ты сейчас описала работу почтового ящика. Только без души.
— Или автоответчика, — усмехнулась она. — С добрыми пожеланиями и отсутствием смысла.

Они пили чай на подоконнике, подставив лица солнцу, которое пробивалось через ржавую решётку. Чай был простой, в жестяных кружках. Но она вдруг почувствовала вкус. Настоящий. Не привычный, не фоновый — а яркий.
И она сказала:
— Я думаю, мы не стареем. Мы просто покрываемся пылью. И когда кто-то нас вдруг касается — деликатно — то проступает… отблеск. Такой, каким ты был когда-то.
Он не ответил. Только поднёс кружку к губам и кивнул.
А потом добавил:
— Вот и пой.
— Сейчас?
— Нет. Когда захочется. Только — не снова. А заново.

Когда она вернулась в гостиницу, то открыла ноутбук, чтобы записать всё это — как будто иначе забудется. Но вместо слов вдруг захотелось просто… пошуршать пальцами по клавишам. Как по струнам. Без смысла. Ради звучания.

А потом — запеть. Впервые без страха.


Возвращение

Поезд уезжал рано утром, и вокзал казался ей другим — не таким, каким она его увидела три дня назад. Светлее. Не внешне, нет. Просто внутри что-то сдвинулось. Пространство стало дышать.

Он не провожал. Предложил, но она отказалась.
— Мне надо побыть одной. Чтобы не растеклось.
Он кивнул. Они обнялись у входа в гостиницу.
— Спасибо, что приехала, — сказал он.
— Спасибо, что позвал.
— Напишешь?
— Напою, — усмехнулась она. — Теперь уже могу.

В вагоне было тепло. Она достала блокнот, тот самый, в кожаной обложке, в который много лет не писала. В нём были стихи, песни, письма, которые никогда не отправлялись. Потом — списки дел. Потом — ничего.

Сейчас она открыла чистую страницу и написала:
"Я снова слышу себя. Не целиком, не постоянно. Но голос есть. Не голос горла — голос сердца".

А потом, не думая, добавила строчку — ту самую, с моста:
"Сквозь ветер и воду, и шум ледохода,
поёт моя глупая, тёплая плоть…"

И — не испугалась. Не заплакала. Просто почувствовала: это не воспоминание. Это — сейчас.

Дома её ждал сын. Молча обнял. Спросил, как поездка. Она ответила:
— Невероятно обыденная. И от этого — сильная.
Он посмотрел на неё внимательно.
— А ты будто теплее стала.

Через пару дней она написала Артёму. Без вступлений, без формальностей. Просто:
Ты был прав. Пыль можно снять. Даже с себя.
Когда поёшь — слышишь. Когда слышишь — живёшь.
Приезжай. У меня есть мост. Свой. И чайник.
Песня тоже, кажется, будет.

Она снова начала петь на кухне.
Иногда — под радио. Иногда — просто так.
Голос был неуверенный, с паузами, с лёгкой хрипотцой.
Но это был её голос.

А однажды, варя суп, она вдруг поняла, что не думает.
Не вспоминает.
Не анализирует.
Просто поёт.

В тот вечер она вышла на балкон. Город спал. Деревья стояли как вырезанные из чёрной бумаги. И в этой тишине, впервые за много лет, она не чувствовала холода.

Скоро весна.
А может, она уже пришла.


Когда снова светло

Весна пришла не календарно. Не по дате, а по состоянию. В воздухе появилась неуловимая дрожь, как будто деревья вот-вот заговорят. Земля пахла сыростью, крыши — солнцем, люди — надеждой, которую сами не замечали.

Он приехал без предупреждения. Просто позвонил из такси, уже стоя у её дома.
— Я привёз гитару. И лимоны.
— А зачем лимоны?
— А вдруг голос сорвёшь. Я теперь предусмотрительный.

Они пошли к реке. Там был её мост — не такой, как тот, что остался в прошлом. Низкий, скромный, между двумя скверами. Под ним журчала тонкая вода, между льдинками пробивались блестящие струйки. На деревьях распухли почки. Ветер был светлый. В нём не было больше ни стыда, ни боли.

— Ну что? — спросил он. — Покажешь?
— Что?
— Где ты теперь поёшь.
Она кивнула.
— Здесь. Именно здесь я поняла, что хочу опять быть. Не казаться, не соответствовать, не угадывать. А просто… быть.

Он достал гитару. Настроил быстро, привычно. Она облокотилась на перила. Слушала, как дрожит дерево в руках.
А потом — запела.

Мелодия была та же. Но голос — другой. Не юный. Не звонкий. Но — живой.
Глубокий. С хрипотцой боли, с дрожью прожитых лет, с отблесками тех дней, что прошли.
Он не подыгрывал. Только слушал.
И она пела. Вслух. По-настоящему. Без страха. Без оглядки.

Когда она закончила, он не сказал ни слова. Только подошёл ближе.
И тихо, почти неслышно, прошептал:
— Вот теперь ты — ты.

Они сидели на краю моста, болтали ногами.
Снизу шёл пар от воды. А солнце било в глаза.
Свет был такой, что от него нельзя было спрятаться.
Да и не хотелось.

Иногда любовь приходит не затем, чтобы остаться. А чтобы разбудить.
Стукнуть в сердце не кулаком, а светом.

Так было и с ней.
Теперь она знала: голос может уйти,
но если ты жива — он вернётся.

Когда снова светло.