Для мухи, замершей на оконном стекле, сад за ним был не пейзажем, а совокупностью данных: калейдоскопом из сотен дрожащих, медовых эдемов, преломленных в каждой из ячеек ее фасеточного зрения. Не существовало целого — лишь множественная, вибрирующая истина о тепле, о гниющей сладости упавшего яблока, о беспрепятственности полета.
Стекло же в ее реальности отсутствовало. Не было для него ни понятия, ни органа чувств. Был лишь внезапный, сухой стук, которым обрывался порыв, крошечное сотрясение хитинового тела, отбрасывающее ее назад. И она пробовала снова. Снова. Ее трагедия — не в существовании преграды, а в неспособности помыслить о преграде как таковой. Для нее это было не препятствие, а необъяснимое искажение самого пространства, злой каприз бытия, дефект в коде мироздания.
Я смотрел на это настойчивое, жужжащее безумие, на это отчаянное паломничество к сотням райских садов, которых она никогда не достигнет. И видел не глупое насекомое, а крошечного, неистового пророка, проповедующего своей агонией одну-единственную истину — о безжалостной геометрии невидимых границ, в которые упирается любая воля.
Границы моего языка означают границы моего мира.
— Людвиг Витгенштейн
