Перина

Звонок в дверь раздался неожиданно. На пороге стояла усталая женщина средних лет.
– Здравствуйте! Я из райвоенкомата. Мне Марию Трофимовну.
– Я её дочь. Проходите.
Стала рыться в комоде.
– Одну минутку! – Нашла нужный документ. – Смотрите. Свидетельство о смерти. Мама скончалась  в восьмидесятом.
– А я хотела порадовать и сообщить, что ей положена повышенная, как труженику тыла. Архивы в сорок втором эвакуировали. Теперь потихоньку возвращаются, мы их разбираем. Нашлись документы вашей матери.
Нежданная гостья ушла. А я всё сидела и слушала капель подтекавшего крана. Растревожили мою память, разворошили, как потухший костёр, и разгорелись искорки воспоминаний. Сначала светлых, довоенных. Первые мои ощущения семьи и Родины совпали с последней мирной весной.

«Нас утро встречает прохладой», – оглушали женские голоса из репродуктора. Меня, шестилетнюю, взяли на демонстрацию. На площади перед химзаводом, где работали родители, ждали автобусы, украшенные шариками и флажками. Ехали по улице между новых высоких домов из серого камня. От стягов, цветов, портретов рябило в глазах. Детское сердечко трепетало, рвалось из груди.

Первомай! Ворохи сирени, тюльпанов в руках демонстрантов заполняли солнечный мир. По контрасту с недавней зимой краски воспринимались ярче, цветы – необычней, запахи – резче. Повсюду продавались удивительные леденцы на палочках: жёлтые зайчики, красные мишки, зелёные рыбки. И газировка! Простая, с сиропом, с двойным сиропом. Мы со старшим братом Колькой заказывали «с двойным».

Я ощущала, как колыхались банты в косичках, подпрыгивала чёлка, подрезанная накануне вечером очень коротко.

Праздничные колонны с флагами, шарами, транспарантами проплывали мимо. Нарастали и превращались в эхо звуки: «Слава советским…»

Отец на голову возвышался над толпой. Я теребила его светлую тенниску, заправленную в широкие брюки.

– Пап! Не видно ничего!
– Не горюй, Валюшка, сейчас всё разглядишь!

Сильные руки подхватили и подняли. Я представляла себя птицей, видела внизу Кольку (его оттопыренные уши просвечивали на солнце), маму – статная фигура, скуластое лицо, чуть раскосые, удлинённые глаза и густые волосы, недавно остриженные в модное каре.

Её задорный смех, каким-то необъяснимым образом перенёсся из далёкого Первомая в мою маленькую кухоньку. Я поднялась с табуретки. Закрыла, наконец, кран. И решила, что сегодняшний день проведу, вспоминая прошлое.

Осенью сорок второго Сталинград бомбили. Отец был на фронте. Мы с мамой и Колькой собирались в эвакуацию. Наиболее ценное, включая любимую швейную машинку «Зингер», папа зарыл в схроне перед тем, как уйти на призывной пункт. Где -  не показал. «Вернусь – вместе раскопаем!»

Переправляться через Волгу должны были на пароме. Нас предупредили, что шестого октября в пять утра нужно быть у пристани. Вечер накануне отъезда прошёл в сборах. Мама вязала в узлы всё, что можно унести: запас еды, посуду, бельё. Хотя осень была тёплой, решили зимние вещи надеть на себя.

Далеко за полночь сморил сон. Проснулись от крика:
– Подъём! Проспали!

Будильник-то был зарыт вместе с «Зингером»! До отправления парома оставалось тридцать минут.

– Колька! Живо натягивай тулуп и валенки! Валька! Давай я тебе помогу!

Чулки, рейтузы, шаровары с начёсом, три кофты, шуба, пуховый платок…. И – о, ужас! – мама обмотала меня поверх всего этого бабушкиной периной, перевязала поясками от старых платьев и халатов. Невозможно в таком виде не то, что бежать, даже двигаться!

– Валечка! Шевелись! Живее!

Было темно. Пот заливал глаза. Хотелось пить. Ноги в валенках не гнулись.
– Миленькие мои, родненькие, быстрее, пожалуйста!

Старались, как могли: мать с узлами, Колька с картошкой в котомке, я в перине.

– Мам, развяжи её, давай бросим, – ныла, захлёбываясь потом и слезами. Колька, молча сопел. Тропинка тянулась бесконечно. Когда я уже готова была упасть, показалась кромка обрыва, вся в сухой лебеде и колючках. Добравшись до берега, увидели, что опоздали.

Солнце ещё не взошло. Река плыла в молочно-серой дымке. Туман клочковатыми облачками стелился под ногами. С тихим плеском паром отплывал. Полоска воды между ним и берегом медленно росла. Утренний ветерок играл с разноцветными кончиками поясков, стягивавших перину. Мать закричала, молила подождать. Матрос на пароме бессильно развёл руками.

Еле уловимый гул зародился вдали и быстро разросся в сером небе, превратился в рёв. Немецкие самолёты. Тонкая полоска рассвета наметилась у горизонта, слилась с тёмной водой, вмиг ставшей алой – не от первых солнечных лучей, а от бомб, попавших в паром. Обломки. Останки. Багровая река. Рука, взмахнувшая из воды навстречу восходившему солнцу.

Стояли на обрыве, среди сухой лебеды и колючек. Мы были живы. Солнце взошло. Руки матери с побелевшими костяшками больно сжимали плечо сквозь перину.

– Коль, Коль, Коль, – твердила она бескровными губами.
– Тута я, мам, тута, – скулил рядом Колька.

Рёв моторов стих. Парома не было. Только Волга осталась пурпурной.

Побрели по берегу, утопая в песке. Добрались до старой балки, в которой оказались люди.

Лейтенант собирал чудом уцелевших беженцев. Подошёл военный катерок, серый и незаметный, как осеннее утро. Врезался носом в мокрый песок. Матрос спустил трап, пригласил подняться на борт. Через Волгу переправились быстро и без происшествий.

Поднялись по песчаному склону, оказались в заволжском лесу, вызывающе нарядном и праздничном, полыхавшем всеми красками от жёлто-зелёных до красно-коричневых. Он был таким до нас и будет неизменным после.

По дороге брели люди. Пыльные, чёрные от усталости, безликие. На редких телегах везли раненых, больных. Работники коровника из-под Сталинграда сопровождали стадо племенного скота. Холёные, упитанные в прошлом животные сейчас напоминали ходячие скелеты. А поодаль, в кустарнике, крались голодные волки, поджидая добычу.

Двинулись вместе со всеми медленно, нагружённые котомками, стеснённые тёплыми вещами. Я валилась с ног и тоненько скулила. Под одеждой все тело ломило, одновременно и знобило, и обдавало жаром.

– Валечка, миленькая, пошли потихонечку, а то нас волки съедят, – молила мама. Однако перину снять не разрешала. Надо мной сжалились и посадили на краешек телеги. Колька устроил на моих коленях картошку и взял часть материнской поклажи. Так двигались, потеряв счёт времени. Я закрыла глаза. Скрип телеги, шарканье ног, редкое мычание, конский топот, треск в кустах, шорох падающих листьев – всё смешалось. Последнее, что промелькнуло в сознании, – алая вода и рука, обращённая к солнцу.

Разбудил оживлённый гомон. Солнце стояло над головой. Привал. Среди деревьев поблёскивало озерцо. Люди и животные собрались у берега. Умытые человеческие лица обрели черты и эмоции. Коровы, напившись, стояли в воде, создавая волны неторопливыми движениями. Запахло дымом костра и печёной картошкой.

Мама подозвала к себе, развязала многочисленные пояски и, наконец, сняла перину. Я стала невесома  будто птица. «Люди! – ликовала душа. – Какое наслаждение двигаться, ходить, прыгать налегке, в одной только шубе!» Скакала вокруг Кольки в диком индейском танце. Перекатывала в руках огненную печёную картошку. Трудно поверить, но в тот момент была счастлива.

До места добрались ночью. Очутились в  опустевшем посёлке. Покинутая колония. Хозяев, потомков немецких переселенцев, живших на Волге с давних времён, выслали. Вошли в первый свободный дом. Сил не было даже на еду. В темноте бросили вещи на пол, на них  и уснули.

Открыла глаза. Серый день за окном. Хочется есть.

Огляделась. Чужой дом. Будто хозяева только что вышли на минутку. На стене тикают ходики. В комнатах – образцовый порядок. Даже пыль не успела лечь. Мебель, посуда – всё на своих местах. Окна в занавесках с рюшами. Кровать застелена нарядным покрывалом. Я взвизгнула от восторга:
– Игрушки!

Белые фарфоровые фигурки – дама и кавалер. Закружилась, прижимая сокровище к себе. Налетела на маму, стоявшую в задумчивости у фотографии, висевшей на стене. С неё смотрели, улыбаясь, трое: он, она и ребёнок. Семья.

– Что ж, так бывает. Бывает. Но это неправильно!

А я, семилетний ребёнок, радовалась тогда новому дому и игрушкам!

Жилище оказалось удобным, с печью и водяным котлом. В чулане запасы еды. Только крупу, муку и сало хозяева перед уходом облили керосином. В сарае кудахтали голодные куры.

Мама захлопотала. Сняла испорченный слой муки. В чане залила водой крупу, чтобы керосин всплыл. Мы с Колькой промыли и перебрали зёрнышки. Срезали верхний слой сала. Вскоре в печи резвился огонь, а в чугунке булькала похлёбка.

Позже мать устроилась в коровник. Теперь семья почти каждый день пила молоко, а порой и лакомилась мясом! Правда, многие животные были заражены бруцеллёзом – неизлечимой болезнью, которая могла передаваться людям. Падшую скотину не ели даже волки – из-за специфического запаха. Но мама по много раз кипятила молоко, подолгу вываривала говядину. Мы были сыты. В голодном Сталинграде о таком даже не мечтали.

Удивил брат Колька. В свои одиннадцать лет охотился в лесу на волков с трофейной винтовкой. Где только раздобыл? Шкуры принимали заготовители, платили. Так у нас появился новый кормилец.

Февраль сорок третьего принёс победу под Сталинградом. Весной мы вернулись домой. Там ожидали похоронка на отца и разрушенный дом. Поселились в деревянном бараке. Вещей, кроме тех, что привезли с собой, не осталось. Местонахождение семейного схрона знал только папа. По сравнению с другими беженцами, вернувшимися из эвакуации, наша семья была богата. Сохранились тёплые вещи, кое-какая посуда, остатки еды из немецкого чулана и… бабушкина перина. Вечером, укладываясь на ней, мама приговаривала:
– Ты, Валюшка, самое ценное в хозяйстве сберегла!

* * *

Я взяла в руки портрет родной мамочки. Последний, датированный восьмидесятым годом. Прижалась щекой к стеклянной поверхности. Она никогда не плакала, все трудности брала на себя – некогда было плакать. Отыскала в кладовке бабушкину перину. Цела! Прижала к себе, вдохнула застаревший запах и ощутила материнское тепло.