Нашим родителям посвящается...
Любому уважающему себя городу положено иметь достопримечательности. И наш городок их имел! А, как же иначе?! Он славился полуразрушенным зданием мельницы, выстроенным еще в 18лохматом году и изрядно подъеденным крысами и мышами, рекой, пересекавшей и делившей его на две неравные части и бесчисленными памятниками поэтам.
Вообще, в нашем городе очень любят и чтут служителей поэзии, а тех хлебом не корми, дай только пришпорить своего Пегаса и вещать миру давно известные истины о любви, дружбе, предательстве, верности и проч. Впрочем, истины эти, как известно, никогда не теряют своего значения, а значит – да будет услышано любое поэтическое слово!
Но памятники поэтам у нас весьма оригинальны. Видимо, скульпторы пытались изобразить всю сложность духовного мира сочинителей. Им казалось, что если запечатлеть в камне и дереве летящие кудри и порывистость движения, то это придаст памятнику одухотворенности и романтичности. Но, отчего-то летящие кудри больше смахивали на голову медузы Горгоны, а порывистость создавала впечатление, что все поэты несколько подшофе. Типа, дяди поэты грезят грёзу, но почему-то грезят ее в большом или малом подпитии.
Ну, еще одной достопримечательностью нашего городка была Первая Южная улица, где в угловом двухэтажном доме с маленьким балконом проживала супружеская чета Назаровых. Более колоритные жители, чем дядя Миша и тетя Рая вряд ли появятся еще на этой улице, да и вообще в городе.
Сказать о том, что дядя Миша пил – не сказать ничего. Нет, его отношения с выпивкой были сложными и многоступенчатыми. Вначале он клялся и божился разъяренной тете Рае, что больше в рот ни капли не возьмнт, что будет гадом, если еще раз обидит свою Раечку - «золотце свое незабуднее» этой проклятой беленькой, этим кислым винишком, этим дешевым портвейном и т.д и т.п.
Откричавшаяся тетя Рая махала на него рукой, вытирала пот с его лба и уходила на кухню. Там она громыхала кастрюлями и тарелками и театрально произносила монолог о том, что маму надо было слушать, и где была ее голова, когда она позволила себе увлечься синими глазами и золотыми кудрями этого гада, который всю кровь из нее выпил, всю молодость по кусочкам сгубил и тысячу раз загнал в могилу.
Это было экспрессивно, но немного нелогично. Со стороны могло показаться, что у тети Раи молодость была какая-то членистоногая, и дядя Миша с садистским наслаждением отрывал от молодости жены по кусочкам, запивал ее же кровью, а потом тысячу раз загонял в могилу. Опять же было непонятно. Очевидно, тетя Рая всякий раз воскресала и появлялась перед дядей Мишей во всем великолепии своей членистоногой молодости, чтобы тот вновь изгалялся над ней.
Надо ли говорить о том, что клятвенные заверения дяди Миши нарушались с четкой периодичностью?! Нет, надо отдать ему должное – он крепился. Вначале.
Ну, не его вина была, что зять Витька громогласно (не голос, а иерихонская труба!) звал его к столу, где уже была нарезана колбаска, сочилась белой слезой молодая брынза, пестрели в салатницах винегрет и оливьешка, и стояла запотевшая бутылка беленькой.
- Дед, - патетически вопрошал Витька, - ты, что не хочешь за здоровье единственной дочери выпить?!
Дядя Миша против здоровья единственной дочери, конечно же, не возражал.
- А за здоровье единственного внука?
Дядя Миша души не чаял во внуке.
- А внучка как же?!
Внучка была слабостью дяди Миши.
- А как же за здоровье бабки? За здоровье жены святое дело выпить!
Когда тетя Рая появлялась из кухни, распаренная, красная, с блюдом жареной картошки и курицы, ее уже встречал просветленный взгляд и сизоватый нос дяди Миши.
- Опять набрался, ирод! – чертыхалась тетя Рая. – Когда ты только глаза свои зальешь, ненасытный?! Всю душу из меня вымотал!
- Раечка, голубка моя! – улыбался ей навстречу дядя Миша.- Раиса Ахметовна, позвольте с Вами рядом посидеть? А в щечку поцеловать?
- Иди ты к дьяволу! Тьфу!
- Опять ты меня клянешь?! Сатана сама и есть!
- Да, пошел ты! Отвяжись! Черт! Старый хрыч!
- Я красивый был, - без перехода начинал всхлипывать дядя Миша. - Кудрявый, синеглазый. За мною сколько девчонок умирало. А ты меня околдовала, змея! На что польстился – воробей серенький…
-Что?!! – тетя Рая лезла на него с кулаками. Вернее с крохотными сухонькими кулачками. И маленькое личико, похожее на печеное яблочко багровело.- Что ты сказал? Кто воробей?! Сам пингвин драный!
Заканчивалось это дело тем, что громогласный зять и остервеневшая дочь разводили стариков по разным комнатам.
Там начинались слезливые излияния.
- Вот что он хочет от меня? – слезы заливали лицо тети Раи и исчезали в мелких морщинках. – Ирод! Всю жизнь выпил!
- Сатана! Змея! - дядя Миша размазывал слезы по рукаву Витьки и царапал руку зятя вечно щетинистым подбородком. - Сколько лет живем, а она меня поедом ест. Зачем только женился?
- Образуется! – с видом знатока гудел Витька. – Все образуется. У меня на это дело глаз наметанный. Ну, а что бурчит – так им это от природы положено.
- Кровь им пить положено, - бурчал дядя Миша, засыпая.
Такие моменты повторялись часто. Соседи привыкли к этому шоу, и даже ждали его. Летом при открытых окнах оно было особенно зрелищным.
Но было еще одно представление, которое случалось нечасто, но которого соседи ждали с большим нетерпением. Называлось оно экзотически -«Я захрапел в писсуаре». Собственно говоря, в этом и таилась главная достопримечательность четы Назаровых.
Каждый год 24-го августа, дядя Миша выволакивал в маленький двор, заросший сорной травой и неистребимыми барвинками, старую магниторадиолу. Это было первое действие.
Вторым действием было то, что он через некоторое время появлялся сам. И не в растянутой майке, а в глаженой розовой рубашке. И в коричневых летних брюках, а не в трениках. И остатки волос его не топорщились, как обычно, а были тщательно приглажены. Лицо же было выскоблено до бледности. Не то, что соседи, даже бесчисленные любопытные воробьи замирали на ветках деревьев и с интересом вглядывались в происходящее.
В третьем действии во дворе появлялась тетя Рая. Без криков, ветхого фартука, вечно выпяченного живота и серых, пришпиленных к затылку волос. Она была сосредоточена, и оттого казалась более стройной. В синем платье и потертых бархатных тапочках на небольшом каблуке. И лицо ее было серьезным и немного растерянным.
В четвертом действии дядя Миша невероятно торжественно ставил на магнитолу видавшую виду пластинку. Она шипела и скворчала как сотни сковородок, на которых жарят картошку. И все же с первых тактов была различима льющаяся давно забытая мелодия. Сладкий грустный голос пел:
- Йа заhратан фи хайали…
Увы, сипящие и храпящие звуки заезженной пластинки воспроизводили эту строку именно как «я захрапел в писсуаре». Из юных обитателей двора эту мелодию никто не знал. Ими же она была окрещена так оригинально. И только старый сосед Рамиз перегибался через перила своего балкона, расплываясь в улыбке:
- Батыр Закиров, красавчик! Джан, Батыр!
Пятое действие начиналось с того, что дядя Миша с тяжеловатой грацией подходил к своей половине и жеманно шаркал ногой. Тетя Рая слегка оглаживала себя по бедрам, что должно было означать легкий поклон. И церемонно, будто стесняясь друг друга, они начинали танцевать.
- Йа заhратан фи хайали… О цветок грез моих – старательно и переливчато выводил благозвучный голос.
Что это? Не тень ли накрыла Первую Южную? Нет, это грусть и нежность опустились как синие шелковые покрывала.
Во дворе старого дома, заросшего осотом и неистребимыми барвинками танцевали два немолодых человека.
Танцевали?.. Нет!
Разбивали ногами сухую землю, взбивали песок, поднимая фонтанчики серой пыли, тяжело таскали друг друга, изображая танец.
Ты, как чайка, играешь со мною
И летишь над морскою волною.
Танцевали? Да!
Изящно поводя плечами, плавно двигались в такт музыке. А она наполняла собой все пространство маленького двора, околдовывала, растворяла усталость, звала за собой.
Сколько лет мои глаза тебя искали,
Сколько лет мои к тебе тянулись руки.
Тетя Рая прикрывала ладонью покрасневшие глаза. Кудесник Батыр Закиров… И воздух становился прозрачным и звенящим, и тянулась в нем сладкая нить старинного арабского танго. И отражались в нем давно промелькнувшая молодость, издерганная работой и нищетой зрелость и беспокойная усталая старость.
А, может, не все исчезло? Пока звучит истомный ласкающий голос, может, живы еще задорный смех и юность, горячие синие глаза и золотые кудри? И море, и облака, и дальний полет чайки? Они бессмертны, пока о них помнят!
Нет больше печали, пронзающей сердце! Мы живы и мы танцуем. Мы еще танцуем, мы еще любим! Слышишь, маленький узбекский соловей Батыр?! Это чудо, сотворенное твоим голосом! Услышь нас Там, где ты сейчас! Мы любим, мы еще живы!
За все тебе спасибо,
За то, что мир прекрасен,
За то, что ты красивый
И взгляд твой нежн и ясен.
В шестом действии тетя Рая и дядя Миша обессиленно опускались на деревянную скамейку. Мелодия давно стихла, но пластинка продолжала скворчать как сотни сковородок с жарящейся картошкой. Воробьи осторожно начинали стрекотать, но как они не старались, им не удавалось повторить умолкнувшие рулады.
- Мишя-я! –Рамиз уже опасно перевешивался через перила. – Ты где эту пластинку взял? Ай, дай Бог тебе здоровья! Как масло по сердцу моему!
- Я под нее со своей познакомился, на свою голову! – дядя Миша добродушно махал рукой в сторону дома, где уже скрылась тетя Рая. – Как раз 24 августа поженились.
- Ты это помнишь? Тебя жена на руках должна носить!
- И правильно! Не то, что ты! Молодец! А ты, наверно, и дни рождения своих детей не помнишь! Э-э-э!.. - подавала реплику из комнаты жена Рамиза, Саида.
- А с ней забудешь, как же! – отвечал дядя Миша. – Всю плешь мне на голове проела. Сейчас разбуди среди ночи, про 24 августа точно вспомню.
- 24 августа произошло землетрясение в Помпеях и Варфоломеевская ночь, - деловитым тоном сообщал другой сосед – двенадцатилетний Рома.
- Тебя забыли спросить, умник! – откликалась его сестра.
- Правильно, Ромашка! – бормотал дядя Миша, укладываясь на скамейку. – Она и есть землетрясение ночью…
- Кто? – доносился из дома визгливый голос тети Раи. – Кто землетрясение? – Опять все испортил! Ирод!
- Сатана! – мягко парировал дядя Миша.
- Черт! Всю кровь выпил! Где мои глаза были?..
- Сатана и есть! Я красивый был, кудрявый…
- Старый хрыч! Иди в дом, голову
Мне без тебя каждый час c год;
Если бы время мельчить, дробя!
Мне даже синий небесный свод
Кажется каменным без тебя.
Я ничего не хочу знать –
Бедность друзей, верность врагов,
Я ничего не хочу ждать.
Кроме твоих драгоценных шагов.
Н.Асеев
