историю услыхал Ланфранк из уст предводителя разбойников.
На следующее утро рыцари плаща и кинжала не без сожаления отпустили бродячего певца, оставив тому инструменты, коими он мог прокормить себя дорогой, и после долгих споров вернули коня, не забыв при этом снять с него дорогую сбрую. Всё остальное ушло по их словам в уплату каретной пошлины,* дающей право проезда по землям рыцаря де Лантар.
***
Случилось как-то раз королеве забрести в одичавший уголок сада, где она никогда не бывала, а может, ей только показалось, что это место ей незнакомо. Внимание её привлёк птичий гомон, что исходил от не в меру резвящихся птах. Заинтересовавшись, она решила взглянуть на их весёлые игры — не много же развлечений в этих серых замковых стенах. Но увиденное не принесло ей радости, а лишь сильнее защемило сердце от тоски. Из вросшего в землю окна, перекрытого ржавой решёткой, высовывалась чья-то рука и кормила птиц. Окно это представляло собой узенькую щель свободы для неизвестного узника подземной темницы. Невозможно было увидать лица бедного страдальца, только грязная рука со сломанными ногтями могла получать скупые лучики света, а уши узника – слышать птичьи песни. Беспечные птахи подскакивали к самой руке и, осмелев, клевала крошки с ладони. Королева, затенённая листвой старого платана и кустами боярышника, хранила молчание, наблюдая эту сцену. Позже в разговоре с маркграфом Людориком она поинтересовалась об узнике, что томился в подвале башни. Вельможа удивился просьбе её величества и, узнав, в чём дело, хотел было повелеть замуровать то окно, но всемилостивая королева охладила его усердие. И только ещё раз повторила свою просьбу, намекнув при этом, что узник никоим образом не должен пострадать, какое бы страшное преступление он ни совершил. И если есть возможность, то выдавать ему больше хлеба, так как часть своего скудного куска он жертвует малым птахам.
На следующий день поведали королеве о несчастном узнике заключённом в башне за тайное проникновение в королевский сад. О своём имени и своих преступных намерениях он умолчал на дознании. С тех пор минуло около года. Судьбу его дальнейшую решит король, возвернувшись из похода. Но добрая воля её величества королевы, желающей одарить бедолагу, будет исполнена: с оного дня заключённый станет получать более добрую пищу. Это всё, что было велено передать её величеству.
А тем временем король, не обременённый военными трофеями, что рассчитывал получить, с остатками своего рыцарства возвращался домой. По дороге вторгся во владения знатного герцога Гильома Гасконского, который после всеобщего крестового похода произвёл несколько набегов на территории мавританских королей и, воспользовавшись их междоусобицей, вернулся с разбоя, отягчённый великой наживой. Но конное и пешее воинство Роллана было настолько прорежено тяжёлым походом, что вступать в единоборство в открытом бою было бы подобно самоубийству, а цветущая земля и богатая добыча казались таким соблазнительным лакомым кусочком. Посему задумал король Роллан совершить коварство. Прознав, что у старого герцога Гильома красавица дочь Альенора, решил к ней посвататься, объявив себя вдовцом. Мол, за время его долгих странствий по военным тропам, его жена, королева Эйна, не выдержав длительной разлуки с супругом, предстала пред святым ликом Господа. А сам в это время послал срочно гонца, монаха Гилария,, с секретным поручением извести королеву, дабы его слова о вдовстве не сочли лживыми.
Через семь дней и ночей прибыл посланец в царственную резиденцию. Прямо с дороги спешит в покои королевы с печальной вестью. А весть та печальная была выношена дорогой и рождена в сердце коварном, жестоком, и если бы королева знала всю правду, то разорвала бы то сердце, породившее ложь, на тысячу кусков. Но не ведома ей истина, не видит она вероломства в словах отца святого, не может она не верить служителю церкви.
Бросившись в ноги королевы, извергая потоки слёз из ясных, будто небесная лазурь, глаз, сообщил монах о смерти её сына, возлюбленного принца Адемара. Ужасные речи глаголили губы его, повествуя о гибели принца, этого славного и доблестного рыцаря. Как он в ратном бою, пренебрегая опасностью, на каждом шагу поражая врагов, мужественно бросился на защиту своего отца, коему грозила неминуемая гибель. Несмотря на свою молодость, он, не дрогнув, принял на грудь свою удар меча могучего араба. Благодаря такому самоотверженному поступку, который сравним с подвигом героев Эллады, описанных самим Гомером, был спасён король. Над телом принца разгорелась жестокая сеча, много полегло нечестивых язычников, многие рыцари в белых плащах сложили рядом свои головы. Но день приблизился к концу, и сцену драматических событий уже застилала багряным пологом заката наступающая ночь. Трубит Роландов рог, взывая к помощи, но тщетно. Окончен бой. Со скорбью в сердце отступили рыцари креста, оставив груды мёртвых тел питать кровью Святую землю. Возликовали неверные, разыскали на бранном поле останки знатного дворянина и, доставив в свой стан, в злобе обезглавили мёртвое тело.
Вот такую лживую историю поведал коварный монах Гиларий королеве Эйне.
Стоя выслушала королева речь монаха. Светлый лик её стал белее мрамора, камня могильного. Пот холодный, словно бисером, выткался на лбу. Взор, ранее лучезарный, отуманился, стал неживой. И как от топора рушится древо, отделённое от корней своих, так и королева, потеряв последнее сцепление с жизнью, рухнула на каменный пол под ноги вестнику смерти.
Страдальчески угодливая маска спала с лица монаха, обнажив истинное лицо палача. С ледяным равнодушием, если не с презрением, взглянул он на поверженную королеву. Ни жалости, ни сострадания не было в его сердце. Выйдя из покоев, он вновь одел на себя снятую маску смирения и, впустив к госпоже встревоженную челядь, осенил их крестом.
Многие часы пролежала несчастная мать на пороге вечности, но не впустили её в мрачные чертоги смерти. Видимо, не испила до дна она свою чаша жизни.
Ранним утром пробудилась она будто от долгого тревожного сна. Осмотрелась вокруг. В лучах света пылинки кружатся в танце под озорной птичий щебет, доносящийся из окна. Какое-то воспоминание из прошлого поднимает её тело и подводит к окну, за которым зачинается новый день, но узкое окно не позволяет узреть весь простор рождения. Эйна выходит из покоев и поднимается на высокую башню. Утренний воздух, освежив виски, вернул к реальности. Заволновалась грудь от возникшего сердцебиения. Промелькнул перед глазами тот малый и далёкий миг счастья из прошлой жизни, когда юность позволяла наслаждаться великими дарами любви. Сей миг юной радости, гонимый сословными предрассудками, всегда оставался в памяти, ибо истинные солюбовники в воображении своём никогда не покидают друг друга*.
И вдруг грудь её замерла, дыхание остановилось. Будто из бездны донеслись до её слуха, слова песни, некогда звучащей из уст возлюбленного Ланфранка:
Радоваться должен человек,
Вот и мне бы радоваться той,
Кто меня приворожил навек
Верностью, Любовью, Чистотой.
Если б сердце увидало
Ту, пред кем бы, как пред чудом,
Вечно счастьем трепетало!
Я ж её и видел только раз,
Но доныне ей дивлюсь как чуду.
Или так близко она от глаз,
Что без глаз мне видится повсюду?
Как такое колдовство прекрасно:
Видеть милую не видя,
Видеть всюду и всечасно.
Люди спросят: «Что за колдовство?
За сто миль глаза твои глядят!»
Эти мысли сердца моего
И сквозь стены видят милый взгляд.
Будьте вы хранителями ей,
Чувства, чьи глаза всезрящи ((тире))
Страсть и жар души моей.
Доживу ль узнать, что мне в ответ
На меня без глаз она глядит,
Каждой мыслью мне стремиться вслед
И любовь мою вознаградит …
Вальтер фон дер Фогельвейде
Откуда звучит эта песня? Кто мог знать слова, кои затрагивают струны её сердца? Сердца, раны которого после стольких лет разлуки не затянулись и кровоточат! Кто может так над ней шутить? А голос… откуда этот голос…
Королева в волнении подступает к самому краю бойницы и заглядывает вниз. Под башней ранние птахи скачут, собирая хлебные крошки, брошенные рукой томившегося в подвале узника. Песня, песня грусти и надежды льётся из этого узкого, вросшего в землю окна.
— Ланфранк… — это имя с силой исторгается из её груди и стремительно летит вниз, к земле, где растворяется в различных звуках, что окружают нас в природе.
Поражённая звуками этого имени, высказанного вслух, и ещё не веря возникшей догадке, она хотела ещё раз выкрикнуть. Но не смогла. То ли ветер резким порывом подтолкнул сзади, то ли прикосновение человеческой руки повлекло за собой движение вперёд. Королева Эйна сделала шаг в раскрывшуюся перед ней бездну. Будто белая лебедь, взмахнула она крылами, но не взмыла от этого вверх к облакам, а как подстреленная птица пала к подножию башни.
Зашумели тяжёлые ветви векового платана, росшего рядом с крепкими стенами. Какая-то птица, разбуженная буйным ветром, крикнула в глубине сада. Тёмная тень промелькнула в пространстве между башенными зубцами.
Узник, привлечённый шумом падения, встав на скамью, приник к окну. Боже, что он увидел! Разбитое женское тело распростёрлось перед его взором. Роскошные волосы растеклись золотыми ручьями в изумрудной траве, грудь, застыв безжизненно, молчала. Ли несчастной был обращён к саду, где продолжала кричать какая-то птица. Рука, откинувшись в сторону, легла рядом с ржавой решёткой, за которой возникли горящие глаза узника, вперившего взор свой в тонкую длань несчастной, безымянный перст которой был украшен бронзовым колечком. Он узнал это колечко, сплетённое в виде девичьей косы. И как было не узнать, если он сам подарил его своей возлюбленной Эйне в те далёкие времена, когда их жаждущие любви сердца слились воедино. Подтянувшись ближе к решётке, он вытянул свою дрожащую руку в надежде коснуться бледных как мрамор пальцев, и несмело, ещё не желая верить в случившееся, прошептал:
— Эйна ?! — и уже начиная прозревать, понимая всю трагичность ситуации, гортань его раскрылась и от ужаса исторгла крик, — Эйна!
Крик был столь пронзительно призывен, что золотые ручейки волос дрогнули. Голова медленно обернулась и лицо без единой кровиночки, белое как полотно, обратилось в его сторону. Королева была ещё жива. Крик узника вонзился в её уши и, проникнув в мозг, пробудил сознание. Она открыла глаза. Взгляды их встретились. И этого было достаточно. Сердце узнало в этом полубезумном взгляде глаза возлюбленного Ланфранка. Ни волосы, ни грязь, покрывавшие лицо узника, не смогли скрыть дорогих черт, запечатлённых в
