МЫСЛИ и СМЫСЛЫ

      О Платоне. «Платон мне друг, но истина дороже». Так говорят, сказал ученик Платона Аристотель. А я говорю: «Платон философ, но философия дороже», ибо Платон не только философ, но и политолог и даже политик, во всяком случае, советник политика. Но это, согласитесь, очень плохо для философии и для него, как для философа. Вот то, что Платон размышлял об идеальном, а не реальном, подлом, государстве или развивал в мысли идею государства, имеет прямое отношение к философии. Причем размышляя о государстве, он имел в виду человека. Возьмите у него хотя бы то, что его интересовало в государстве именно человеческое. Если бы это было не так, тогда бы он не сводил государство, например, тираническое к «тираническому человеку», или, проще говоря, к тирану.
      Другое дело его работа в качестве учителя как схоларха Академии, готовящей будущих политиков, а тем более его пресловутое замечание в седьмом письме о том, что он решил на деле проверить свое теоретическое учение об управлении государством в качестве советника правителя или тирана Дионисия. К чему это привело, мы знаем, - к тому, что он был вынужден заботиться о своей личной свободе, с которой у него возникли проблемы в результате его  политических советов. Следовательно, он не только не научил правителя правильно править, но и самого себя подвел из-за этого под наказание. Тем самым он дал понять всем философам, чем конкретно нельзя заниматься, - разумеется, политической деятельностью. Я полагаю, что для умных людей, а тем более для философов, вредно заниматься политикой и в абстрактном смысле. Ведь это соответствует самой природе вещей. Как правило, политикой занимаются те, кто не только подлее народа, но и его глупее, бесталаннее.
      Другое дело занятия Платона мифами. Мифы или сказки полезны философам по причине их занятности и наглядности, восполняя пробел в конкретности их абстрактного занятия.   
      К Платону у меня двойственное отношение. Я принимаю его философию, но не принимаю его самого. Поэтому я не платоник.


      Роза Парацельса. На днях присутствовал на семинаре-тренинге педагога. Она давала, точнее, вела мастер-класс на тему «Час ученичества». Я впервые присутствовал на одном из такого рода инновационных учебных мероприятий. Это мероприятие проходило в рамках обучения «десантом» региональных педагогов во главе с академиком от педагогики наших университетских работников гуманитарной ориентации. 
      Педагог женской наружности начала занятие со стихотворения Анны Ахматовой, ключевой фразой которого была «час ученичества». Педагог предложила осмыслить поэтические строки Ахматовой. Для того, чтобы активизировать нашу работу, она разбила коллектив на три группы, попросив членов каждой группировки написать свое имя на табличке. Я заявил, что не играю в игры, и вообще позиционировал себя как постороннего, вроде постороннего Камю. Настолько они, эти педагоги от бюрократии, что местные, что приезжие, меня замучили своими инновациями. Они постоянно произносят слово «инновация», от чего инновация превращается в свою прямую противоположность, - тривиальность. Как известно, у них все получается через одно место.  Педагог сделала вид, что на меня обиделась. Однако позже я инцидента превратил в психодраму с конфликтом. Ведь я задел ее за живое. Возникло противопоставление «свои» - «чужие». Появилась мотивация меня уломать и потом торжествовать педагогическую победу над неподдающимся. Я, разумеется, сделал вид, что «клюнул» на «педагогическую наживку» - неоднократное обращение педагога к моей скромной персоне.
      Вслед за разбором стиха последовала читка новеллы Хорхе Луиса Борхеса «Роза Парацельса». Читка была предварена знакомством неподготовленной аудитории с биографией Борхеса-чудака. Я когда-то читал эту новеллу, но подзабыл ее содержание. После чтения педагог предложил группам закончить произведение, которое он специально не дочитал, оставив нам миг со-авторства в течении часа ученичества.
      Если ты не читал эту новеллу, то я ее кратко перескажу. «К Парацельсу-алхимику, с которым ты прекрасно знаком, пришел некто Иоганн Гризебах. Он попросил Парацельса стать его учителем. Но оговорил обучение условием: покажи мне вначале то, что ждем меня в конце. Речь, разумеется, шла об истине, в данном случае истине алхимии, то есть, находке философского камня. Парацельс согласился стать его учителем, если тот в него уверует, а не просто будет доверять. Иоганн возразил тем, что он не доверяет, а сомневается, и поэтому просит совершить чудо. Это чудо поставит его на путь истины. «Соверши чудо, учитель: сожги розу и ее оживи». С этими словами Иоганн протянул розу правой рукой Парацельсу, держа в левой руке мошну с золотом. Парацельс стал отнекиваться. Мол, все, что сотворил бог, нельзя  уничтожить, ибо творение вечно. Гризебах бросил розу в огонь и от нее остался только пепел. Парацельс слукавил, объявив себя мошенником. Гризебвх поверил, но понял, зачем срывать маску с пустоты, и пожалел убогого мечтателя. Он только сказал, пообещав, что еще придет, когда будет готов, чтобы пройти весь путь учителя, чтобы в конце пути найти камень. Оба, и Парацельс, и Гризебах, знали, что больше за ненадобностью никогда не встретятся».
        Вот чем заканчивается новелла Борхеса: «Парацельс остался один… высыпал в горсть нежный пепел и тихо произнес какое-то слова. Роза воскресла».
      Когда меня спросили, как можно закончить произведение, то я сказал, что логично ее закончить тем, что Парацельс словом оживляет розу, но каждый остается при своем.
      На следующий день я сказал себе, что это произведение метафорично. Оно есть метафора того, что роза есть произведение, текст, камень, знакомство с которым оборачивается для ученика, то есть, читателя, автора-учителя, его символической смертью. Умерев как читатель, ученик рождается как со-автор словом учителя. Короче, ученик становится учителем. С ним происходит преображение. Это и есть чудо пути превращения. Начало этому пути вера. Она и есть чудо. Поверишь -  преобразишься. В случае с книгой вера есть фантазия, творчество. Чтение без фантазии бесплодно и не приводит к пониманию, к знанию истины. Так ученик становится учителем. Ученик должен увидеть в слове учителя самого себя. А учитель должен предоставить ему такую возможность, пройдя заново этот путь, то есть, должен стать учеником-читателем.

 
      Осмысленное  место – жизнь + бытие  и осмысленное время – история + становление. Декарт как выражение классической метафизики Аристотеля: человек на своем естественном месте в вечности – в разуме в качестве разумной вещи, вещи-идеи.
      Маркс как выражение классической диалектики Гегеля: человек во времени не как вещь, а как отношение с другими по поводу вещей, их владения и обмена. Общество есть не вещь, а отношения между людьми, складывающиеся в ходе истории, в процессе деятельности, труда. Поэтому действительная история есть история не вещей и идей, а людей. Тогда как история вещей и идей, к которым сводилась жизнь людей прежде, есть только предистория человека. Человеческая жизнь есть становление в истории места человека, уместность его в мире в качестве развивающегося существа.
      В метафизическом смысле коммунизм понимается в качестве всеобщего (коммюнитарного) движения всей действительности в целом. В физическом же или социальном смысле коммунизм есть движение преодоления капиталистического состояния частной или совокупно частной собственности. 
      Вечный покой нам представляется смертью, ее неподвижностью. Между тем он так подвижен, что превосходит наши возможности его восприятия. Мы не можем уследить за его движением. Он вездесущ. И поэтому представляется неподвижным. Он может быть понятен в том смысле, что является неподвижным двигателем, приводящим все в движение времени, стремящегося к своей цели, - вечности. Приходящее и преходящее время стремится остановиться застыть в мгновении настоящего, но срывается  и пытается исчезнуть, чтобы вновь появиться. 
      Человек не проходит ад, потом чистилище и следом рай. Он одновременно живет в аду и раю, ибо нет вечности после времени, есть вечность во времени. Вечность – это просто взгляд на время не снаружи времени, а изнутри него, когда оно остановилось. Уже нет бега времени и бега во времени. Но это не вечный покой. Буквально «вечный покой» есть смерть.  Правда, можно использовать это словосочетание в переносном смысле – смысле избегания суеты и внутреннего делания.
      Вечность есть сущность вечного. Время есть явление настоящего как мига или момента вечности в приходящем и преходящем.
      Рай есть явление счастья в аду несчастья.
      В суете времени, текущего в горизонте изменения, нет постоянства и удержания себя в себе в настоящем. Если стоять поперек течения времени, пробуя остаться самим собой, то рано или поздно оно снесет тебя с точки опоры в самом себе и увлечет своим потоком. Поэтому сохранение себя возможно не в героическом стоянии, которое неизбежно трагично и обрывается распадом, смертью, а в творческом парении над потоком времени.


      Религиозное познание и аффект. Религия допускает действие аффектов. Она предполагает существование страстей как аффективных реакций на откровение и само существование бога. В религии большую роль играет стихия иррационального, ибо она признает наличие непостижимого, непонятного, которое религия относит к богу как инстанции, превосходящей познавательные возможности и способности чувственного восприятия и волевого решения. В результате не может не возникнуть религиозный аффект страха перед богом.
      Бог представляется религиозно ориентированному уму в качестве источника иррационализации человеческой жизни. Ответом на его непостижимость является вера как состояние неведения того, что действительно есть эта инстанция. Верующий знает, что она есть, но не знает, что именно есть. Поэтому бога, как правило, понимают так: сущность бога, его чтойность, есть то, что он есть. То, что он есть доступно не познанию, а вере, и является не знанием, положением, точнее, наличным положительным знанием, а предположением, принимаемым на веру как самоочевидное. Хотя бога никто никогда не видел.
      Все остальное, что следует из необоснованного и не доказанного допущения, может носить характер не универсального аподиктического (всеобщего и необходимого) суждения, а в лучшем случае неопределенного и ограниченного (конечного) вероятностного суждения, в худшем же случае при нежелании это признавать софистического (ложного при бессознаетнльном принятии и лживого при сознательном приятии) суждения с подменой тезиса неведомого ведомым на основе не факта, а чувства зависимости и потребности в покровителе. Отсюда понятно почему в религии распространены эффекты экзальтации, транса и феномен фанатизма как проявлений иррациональной человеческой аффективности.  Сам феномен религиозного фанатизма понятен не как исключение и контрпример, а как типичный случай законченного верного служения непостижимой абсолютной инстанции, замещающей все (части)