4. В стороне от... Часть первая. 4-я глава

­­­­В СТОРОНЕ ОТ...


Часть первая

Глава четвёртая

Похоже, очнулся я на больничной койке. Помещение сильно смахивало на тюремную камеру – единственное небольшое окно было зарешечено. И всё же больше походило на обычную палату в стационаре. Да и дверь в комнату, в которой я очутился, оказалась распахнутой. Проснувшись, инстинктивно вскочил с койки и выбежал в коридор. Затем, пробежавшись к выходу и попытавшись спуститься по лестнице, я натолкнулся на запертую снаружи решётку, приделанную на спуске к лестничной площадке между этажами. На площадке перед верхним этажом было то же самое. Там курили и мирно беседовали охранник и, по видимому, один из пациентов, одежда которого напоминала пижаму, только вместо курточки с его худых, почти костлявых, плечей свисала вытянутая грязная майка. Сразу же оглядев себя, я обнаружил, что одет в собственную рубашку, но без пиджака, а вместо брюк надеты выцветшие заношенные штаны, точно такие же, как на другом пациенте. Завидев меня, охранник затушил сигарету, после чего спустившись и ничего не говоря, довольно грубо, то и дело подталкивая в спину, сопроводил меня обратно.

И лишь тогда я заметил на одной из четырёх кроватей, расположенных по углам небольшой комнатки, лежащего навзничь мужика. На вид почти старик, с пожелтевшей кожей, тот валялся в неестественной, казавшейся крайне неудобной позе: полуголый, неприкрытый, неподвижный. Я подошёл и дотронулся до его плеча. Мужик никак не отреагировал, хотя и не спал. Широко открытые глаза его замерли в одном положении. Однако дыхание у него было ровным, а лицо выражало полную безмятежность.

Я присел на свою койку. И вдруг услышал негромкий, но уверенный голос:

– А! Кореш…

– Что? – удивлённо спросил я. – Что ты сказал?

– А чего я такого сказал? – переспросил незнакомец.

– Почему ты назвал меня Корешом?

– Мы здесь вдвоём, – помолчав, ответил сосед. – Стало быть, ты мой кореш, а я – твой.

– Хм, а тебя случайно не Вовой кличут? – усмехнулся я.

Мужик не ответил.

Я прилёг и вскоре задремал. Проснувшись, казалось, тотчас, увидел перед собой сидящего на неизвестно откуда взявшемся стуле человека в медицинском халате. Потерев глаза и пристальнее вглядевшись в лицо незнакомца, я чуть не подпрыгнул на койке от мгновенно овладевших мной ужаса и удивления. Инстинктивно отгребаясь ногами, я больно ударился о спинку кровати, но, не обратив на это внимание, с усилием продолжал грести ступнями, всё плотнее вжимаясь головой и плечами в упругие прутья металлической спинки, как будто совершенно позабыв, что лежу, и словно пытаясь отбежать от внезапно напугавшего меня наваждения.

– Мих… а… а… л-ы-ыч? – не в силах закричать и чуть не задохнувшись от с трудом выдавленного из себя слова, я весь затрясся и уже безмолвно, часто дыша и широко раскрыв рот, в состоянии крайнего ужаса таращился на сидящего передо мной и невозмутимо улыбавшегося человека.

Да, это был Михалыч. Я не мог его не узнать, особенно после того, что произошло между нами в таинственном доме. Только теперь он выглядел каким-то другим: чужим, почерствевшим, насмешливым, больше похожим на того помолодевшего, что причудился мне тогда, в той промелькнувшей, будто в кошмарном сне, комнатушке за чёрными шторами.

– Так вот ты каков – парень без имени? – задумчиво, чему-то усмехаясь сам в себе, проговорил человек в белом халате, так отчаянно походивший на воскресшего Михалыча.

– Николай, Николай меня зовут, – зачем-то произнёс я вдруг всплывшую в памяти фразу, впрочем, услышанную мной из уст совсем другого Михалыча.

Должно быть, я всё еще находился в шоковом состоянии от столь напугавшей меня неожиданной встречи. И выговорил это скорей неосознанно, причём намеренно стараясь говорить то, что, по моему представлению, должно было рассеять этот, вероятнее всего, мираж и вернуть моё сознание в какое-то более соответствующее реальности состояние. Однако, почти уже тараторя, я продолжал говорить такое, что для какого-нибудь стороннего наблюдателя вряд ли бы выглядело вразумительным:

– Ведь вы это тогда неспроста сказали… Вы сказали это, потому что на стене висела икона Николая Угодника… Но ведь это – не вы… Да! Да! Это не вы говорили… Это говорил он – Михалыч!.. Стало быть вы и не Михалыч вовсе… А просто похожи на человека, который умер… Нет – нет!.. Вы не умерли!.. Вы просто типичный представитель!.. Вы ведь доктор?.. Вы нарколог… Ведь правда?.. Ну вот я и говорю, что – типичный… Каждый человек определённой профессии в чём-то типичный… Я что-то не так говорю, да?

Усмешка сошла с уст сидящего. Он смотрел на меня спокойно, молча выслушивая столь путаную речь.

– Николай, значит, – непонятно высказывался типичный нарколог. – Весьма интересное предположение. Но я вас услышал… Одно скажу… М-да… Уж ежели пить, так только самогон.

Доктор поднялся и, намереваясь уйти, напоследок пригласил:

– Ты как оклемаешься, так заходи ко мне в ординаторскую. Я тебя угощу – хорошим.

Сказал, подмигнув, и вышел.

– Ты ему понравился, – прохрипел сосед, не поворачивая ко мне головы. – Он типа тебя полюбил.

– Что?! – почти прокричал я. – Кто?

– Человек без имени. Все мы здесь без имени, – сказал старик и надолго примолк.

Не отвечая на мои стихийные вопросы, он продолжал всё так же неподвижно лежать, уставившись в потолок своими широко раскрытыми глазами.

И только когда нестерпимо долгий вечер уныло погрузился в ночь, сосед заговорил сам. Причём говорил уже без хрипоты – уверенным и довольно моложавым голосом:

– Ну вот и ночь. Ночь – это ты. А я за её пределами.

Но я уже ничего и не спрашивал. Просто лежал на койке и безразлично внимал неясным рассуждениям больного человека. Сосед тем временем продолжил:

– И Вова, и Кореш, и Николай. Все – за пределами. А ты пока что – нет. – Теперь старик говорил голосом прежнего Михалыча. – Николай меня зовут, Николай… Хм-м!.. Тебе-то что за беда? Стань снова днём, и всё вернётся. Выбери сам. А то останешься здесь навсегда.

Меня, вроде бы, и интересовала эта бессвязная болтовня, но не было мочи спрашивать.

– Пока не выберешь, – разглагольствовал себе старик, – так и будешь ночью, пока не надоест… Стучаться начнёшь… Головой, понимаешь, головой!

А я уже слышал голос Вовы – того, из дома на Ленинградской:

– Во-во! Как я когда-то. А ведь был таким же чистым, как и ты: воровал только у бабушки, курил тайком, при взрослых не матерился. И первую рюмку попробовал лишь с разрешения мамы.

Вдруг я вспомнил, как однажды украл у своей бабушки несколько рублей из её пенсии. Она была слепая. А мне нужно было купить новую книгу. Я вспомнил, что к тому времени у меня уже накопилось немало книг. Но мне почему-то было мало. Они так приятно пахли – эти книги. После это уже превратилось в обычное дело. Я воровал каждый месяц и покупал по новой книге. И вспомнил, что когда мне исполнилось шестнадцать, мама впервые дала попробовать водки. Водка была такая вкусная. Я смаковал её маленькими глоточками. И потом даже спорил, что водка может быть вкусной. Но мне не верили. И я вспомнил, как не верили, когда признавался, что мне нравится водка. И считали меня непорочным. А я уже в третьем классе матерился, как кочегар. И много ещё чего вспомнил, лёжа на койке и слушая Михалыча с Вовой. Постепенно к их голосам подключился голос Кореша:

– О, я любил лишь её!.. Я никого больше не любил, кроме неё! Но ещё больше я полюбил наркотики-и-и!..

Кореш визгливо расхохотался.

– Кадила, фимиамы да миленькие дамы, – затянул он тоном, похожим на тот, которым пел, будучи не то проповедником, не то шут его знает кем.

– Заткнись, дурак! – прикрикнул на него Вова.

– Простите, простите! – тоненьким голоском заверещал Кореш. – Я больше не буду!

– Говори по существу, – мягко поддержал Вову Михалыч.

Кореш прокашлялся и вроде бы посерьёзнел:

– Хороший человек – это ночь. Днём он – очень-очень хороший!..

Кореш прыснул коротким смешком:

– Но когда сам превращается в день!..

– Не! Ну реально становится днём, отвечаю! – перебил Вова. – Такая цаца – вся в свету́!.. Ох и ненавижу я этих цац – хуже Кореша, когда не под кайфом!

– Володя, не перебивай, – осадил разошедшегося Михалыч.

– А что он?!. Смеётся, когда базар о серьёзном… Не бухой же… Чё скалиться-то?!

– Тише-тише, не буянь, – успокаивал Вову Михалыч. – Продолжай, Кореш. Только серьёзней, пожалуйста. Мы тебя все внимательно слушаем.

– День… День, – мечтательно продолжил Кореш. – Он ясный, чистый как герыч… Так долбанёт, что все вокруг вонять будут! А он один – как Христос… Ха-а-а!.. В белом венчике из роз…

– В белом венчике – это ты щас будешь! – вновь взъерепенился Вова.

– Тише-тише, Володя, – снова голос Михалыча.

– Ха-а-а, – едко засмеялся Кореш. – Как будто мы все здесь не в венчиках!

Вова успокоился и со знанием дела заключил:

– Один ещё не в венчике. Так что рисуй по делу.

Я догадался, что не в венчике пока что лишь я.

– Правильно мыслишь, лягавый! – Я понял, что реплика Вовы адресована мне.

– Короче, слушай! – провизжал, перебивая всех, рецидивист. – Михалыча слушай! Михалыч всё разрулит.

И Михалыч, покорившись, завершил череду непонятных фраз:

– Тебя изолировали, чтобы другие не пахли дурно. Чтобы все пахли одинаково. До тех пор, пока ты не выберешь, кто ты – день или ночь. Но с выбором следует поторопиться. А то провалишься туда, куда мы провалились.

– Куда? – спросил я.

– За пределы! – хором ответили голоса.

– Хорошо, – изнемогая от усталости, так как сильно напрягался, дабы понять, что от меня хотят, пообещал я и заснул.

***

Я стоял на лестничной площадке перед железной решёткой. По ту сторону решётки стояли два типа в строгих костюмах и со строгими лицами. И смотрели на меня одинаково: словно насквозь, но при этом как-то отстранённо. Говоря, оба открывали рты, но слышал я один голос.

– Вы не справились, – говорил мне голос. – Вы должны были ещё и проповедовать, а не только петь и плясать. Вы недостойны возложенной на вас миссии.

Сказали и тотчас исчезли. Сзади я почувствовал чьё-то присутствие. Обернувшись, увидел помолодевшего Михалыча, на котором вместо медицинского халата была надета точно такая же грязная майка, как на давешнем пациенте. А вместо пижамных штанов я узнал на нём свои брюки. В руках он держал большую бутыль с мутной жидкостью и пару гранёных стаканов. И совсем не похож был на доктора: небритый, с взлохмаченными волосами на голове. И широко раскрытый рот его замер в дурашливой, но, видимо, приветливой улыбке.

– Почему на тебе мои брюки? – спросил я.

– Пойдём, – сказал странный доктор и начал спускаться с лестницы, ребячливо размахивая бутылью.

Невольно шагнув следом, я оказался в кромешной тьме. И странно, что теперь я не стоял, а лежал. Ощупав под собой, обнаружил, что лежу на кровати. В это же мгновение вдруг понял, что проснулся – по-видимому, ненадолго задремал, и всё ещё продолжалась ночь. Однако я слышал, как по комнате ходят и переговариваются. Присев, попытался всмотреться в темноту, но как ни старался напрягать зрение, не смог ничего увидеть: ни силуэтов людей, ни очертаний не то что других, а даже собственной кровати. И даже маленький просвет между закрытой дверью в коридор и