постичь, не прочесть, не разгадать. Кому же? Кому это предназначено?
Невольно, как-то обречённо, словно сражённый этим лучистым взглядом, я обернулся.
Но то, что я увидел и услышал, понудило меня отказаться от всего, о чём я так слёзно молил. Дубрава превратилась в неисчислимую армию гигантских Михалычей со всей его преумноженной братвой. И все они толпой надвигались на меня, громогласно повторяя одно и то же:
– Дочка в платочке! Дочка в платочке! Дочка в платочке!
Не будучи в силах стерпеть этого, я в ужасе проснулся.
И снова ночь. И я мокрый не от слёз, а от пота. И мне страшно даже заплакать.
***
С тех пор не плакал. И с тех пор, засыпая, всегда оказывался на той поляне. Всё так же щебетали птицы. И всё так же запах канализации не мешал наслаждаться лесным воздухом. Но только не было её – как же долго она не приходила!
Время от времени появлялся доктор, чтобы спросить, как мне тут. В ответ я лишь грустно улыбался.
Однажды он возник со своей бутылью и одним стаканом. Уселся на пень и принялся неспешно выпивать.
– Тебе не предлагаю, – сказал. – Ты только всё испортишь.
– Тебя называют человеком без имени, – спросил я, – почему?
– Потому что я такой же, как ты, – ответил доктор.
– Интересно.
– Называют по-разному, но боятся позвать.
– Значит у тебя оно есть?
– О, ты его знаешь!
– Может быть, – согласился я и надолго примолк.
Мне не очень-то хотелось с ним разговаривать, но не было больше никого, с кем бы можно было поговорить.
– Отвечу на твой вопрос, – нехотя заговорил нарколог в прикиде гангстера. – Попытаюсь. Раз... говорим.
На нём теперь постоянно был его богатый костюм с памятными мне манжетами и запонками. В шляпе он появлялся редко. А в прочем выглядел так же аккуратно, как и тогда, в ресторане.
– Правда!.. Хм, – говорил нетипичный нарколог. – Правда – это как настоящее имя без всяких там ников. Правда – невымышленный миф. Как отсутствующая на этом пне закуска… Да ни к чему она на этом пне!.. Вот скажи – ты давно ел, пил, испражнялся?.. Во-о-т! И я тоже. А этот самогон – всего лишь ник. Бухой Кореш – тоже. И Михалыч, и Вова, и вся эта шушера…
– Так ты их знаешь? – заинтересованно перебил я.
– Не перебивай!
– Извиняюсь.
– Так вот...
Доктор и правда – пил, но не пьянел. К тому же достал из кармана курительную трубку и к моему удивлению не стал зажигать огонь, а как-то по-хитрому щёлкнул пальцами, и трубка задымила. Сразу глубоко затянулся, выпустил густую струю дыма, а потом несколько колечек, которые повисли в воздухе медленно кружась и не рассеиваясь. А я понял, что этими действиями он хочет мне что-то продемонстрировать, и не ошибся, так как намеренно выпущенные прямо в меня и словно окутавшие меня с ног до головы клубы дыма совершенно не издавали не то что табачного, но вообще никакого запаха.
– В общем, – доктор поднялся с пня, отряхнулся и отбросил пустую бутыль, которая тотчас исчезла, будто испарилась, – если не поймёшь, кто есть кто в этом мире… То есть, ну, не в этом… Ну ты, надеюсь, уже понял… Вообще – в мире! И не то чтобы, в смысле, именно – кто есть кто… Вообще – кто именно!.. Ну, в общем, не дурак, допетришь.
Он снова глубоко затянулся и, выдохнув целое облако, оказался уже сам окутанным им с ног до головы. Не помню, какой я задал ему вопрос, но не получив ответа, старался сквозь дым рассмотреть его лицо. Когда же дым рассеялся, я увидел, что рядом с пнём никого уже не было.
***
Всеобъемлющая и необъятная ночь накрепко сковала меня незримыми узами, в которых я по неизвестной мне причине вынужден был пребывать между редкими, как будто на время освобождающими из темницы, сновидениями. И всё это очень напоминало старый сарай в горах, где некогда я томился с парой лихих приятелей. И по-прежнему оставалось непонятным, какая жизнь казалась реальней – та, что я проводил в лесу из моих ли-не моих грёз, либо та, где я почти всецело сросся с ночью. Может быть, и взаправду я превратился в ночь, и не такими уж сумасшедшими были нелепые речи голосов, исходивших из уст больного соседа? Да и сосед ли их произносил, или всё гораздо проще? Должно быть, они звучали в моей голове – так, с этой неизбежной навязчивой мыслью привычно тянулись часы, проводимые мной в кромешном мраке.
То и дело от соседской кровати доносились приевшиеся запахи: сначала чего-то съестного, затем соседу подкладывали судно. В такие нередкие минуты мне чудился голос Марго. Она говорила странные, ранее не свойственные ей слова, при этом совершая совсем, вроде бы, не подходящие для неё действия. Я догадался, что именно она так бдительно следит за соблюдением моим расслабленным соседом его нехитрого стариковского режима. Своевременно покормить да вовремя подставить судно – неужели в этом мире, представлявшемся мне уже вечностью, для неё, моей царственно-женственной, завсегда ухоженной и слишком изнеженной для подобных занятий подруги, занесённой сюда неизвестно каким ветром, это и будет её извечным уделом, тем, ради чего она одарена такой красотой, и тем, в чём отныне заключено её счастье, которое я безошибочно успел разглядеть тогда, в лесу, в её лучистом взоре, каким я был лишь осенён, но почему-то не оказался его достоин?
И я уже не кричал, не звал и ничего не ждал, а просто лежал и гонял по кругу одну и ту же ненастную думу. Да и – лежал ли? Существовал ли?
– Ну конечно! – Вдруг раздался в голове голос доктора. – Решил-таки, что спятил?.. Банально мыслите, дружище! Что? Чуть что непонятное, так сразу и сумасшествие?.. Не, голубчик! Так просто ты не отделаешься.
( ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ )
