крутить лошадям хвосты, были способны творить такую красоту!
Под башнями восточных ворот обнаружились Тахлан и Сумадевик, честно-благородно ожидавшие хозяина. Сумадевик, молодой человек из умбарских харадрим, держал под уздцы пегого коня Малдана.
Пока нумэнорец надевал свой оружейный пояс с коротким мечом — чужестранцам возбранялось ходить по Лахашу оружными, — Кушух ма-Куш подозвал своего слугу, шедшего следом, и забрал у него мех.
— Вот, прими от меня гостинец, — и, видя, что Малдан в ужасе открыл рот, чтобы отпереться от дорогого подарка, купец торопливо добавил: — Это обычное тутовое вино, чтобы скоротать вечер у костра!
И он отдал мех Тахлану, кривоногому пожилому дядьке с плоским желтым лицом степняка. Тот с довольным видом принял гостинец и приторочил его к седлу своего коня, небольшого и покрытого мехом, точно коза.
Распростившись с Кушухом ма-Кушем, неоднократно его поблагодарив и пообещав непременно навестить на обратном пути, Малдан поднялся в седло, и трое путников, проехав в ворота, оказалась в чистом поле — зеленом и усыпанном цветами, совсем не похожем на выгоревший до желтизны обычный харадский пейзаж.
Скоро Малдан почувствовал, что у него прошла легкая головная боль, которая временами накатывала на него с полудня. «Все-таки вредно столько времени проводить в лаборатории и дышать одними химикалиями», — мысленно укорил он себя.
Когда стены Лахаша скрылись за грядой пологих холмов, Тахлан и Сумадевик, решив, что приличия соблюдены, прибавили шагу и теперь ехали по обе стороны от Малдана: так они всегда ездили втроем, когда позволяла дорога.
— Что это был за хотын-оршын, весь в белом? — спросил Тахлан. — Такой важный.
«Хотын-оршын», «житель одного места» — так кочевники называли оседлого человека, крестьянина или горожанина.
— Это лахашский купец. Мы с ним случайно познакомились на рынке, он позвал меня отобедать с ним — и устроил настоящий пир!
Тахлан стукнул себя по бедру скрученной плетью.
— Побери меня Ирлик-маа! Хотел бы и я так знакомиться с богатыми купцами! Как это у вас вышло?
Малдан рассмеялся.
— Я принял его за другого человека в белой одежде, которого до того видел на рынке: очень приметного, с черной кожей.
— Вы видели на лахашском базаре черного человека, одетого во всем белом? — вдруг насторожился Сумадевик.
Малдан кивнул, и его спутники, переглянувшись, сложили пальцы «рожками», отгоняя зло. Сумадевик, как обычно, сделал знак обеими руками: за себя и за хозяина.
Нумэнорец вздохнул: иногда он находил изобилие местных суеверий утомительным.
— В чем дело?
— Вы правда не знаете?
— Чего не знаю?
— Про Чернокнижника.
Малдан решил пошутить:
— Который сидит в черной-черной комнате за черным-черным столом и пишет черными-черными…
— Нет! — одновременно воскликнули его спутники.
— Чернокнижник — он всегда ходит в белом, только лицо его — чернее ночи… — начал Тахлан.
— А душа — еще чернее, — подхватил Сумадевик. — Должно быть, ваш купец — не трусливой дюжины: другой бы завопил от страха и убежал, теряя туфли, только услыхав, что вы видели на рынке мурина в белой одежде.
— Или услыхав, что вы приняли его за этого самого мурина, — добавил Тахлан. — Мне рассказывали, что в Махудуде толпа на улице едва не забила камнями карамазого слугу, которого хозяину вздумалось нарядить в белое.
— Но послушай, Тахлан, — произнес Малдан, недоумевая, — с какой стати человеку, у которого кожа цвета красной глины, опасаться, что его примут за чернокожего колдуна?
И слуга, и проводник посмотрели на нумэнорца, как на ребенка или слабоумного.
— В этом-то и дело, — снисходительно пояснил Тахлан. — Ведь все знают, что Чернокнижник не только умеет исчезать и появляться по собственному желанию, но еще и меняет лица так же легко, как красавицы в Эсфете меняют покрывала с чермных на зеленые, с зеленых на лазоревые, а с лазоревых на шафрановые.
Малдан только головой покачал. Однако ему подумалось, что приглашение Кушуха ма-Куша и впрямь могло быть продиктовано не только вежеством и гостеприимностью, но и осторожностью: желанием уверить чужестранца, что купец — добропорядочный хотын-оршын, а не злой колдун, меняющий лица, как юные девы меняют цветы в волосах.
— А если господин опять думает, — снова заговорил Тахлан, — что нет никакого Чернокнижника и что все это небылицы да сувере… суевре…
— Суеверия?
— Они самые! …то неправда ваша, потому что за голову Чернокнижника обещают награду почитай все владыки Полудня: и Днаврез Ханадракский, и Шишрадук Гепард из Хавабхура, и Бакбук Таланный. А самую большую награду: одну «руку» золота за мертвого Чернокнижника и две — за живого, обещает Нгха-Ваушнадим Лахашский!
По меркам Харада, где золото очень любили, но где до недавнего открытия золотоносных месторождений его было немного, назначенная князем награда — золотой стержень длиной с руку от плечевого сустава до кончиков пальцев и толщиной в запястье — была более чем щедрой.
— Чем же колдун так насолил князю? — удивился Малдан.
— Чернокнижник подослал убийц к его любимому сыну Руданхаду, — отвечал Тахлан, — и Нгха-Ваушнадим поклялся отомстить: нарочно ездил в Святилище Скарабея, чтобы дать эту клятву неотменно, и принес тамошним служителям богатые дары.
— Понятно, — сказал Малдан. — Но сдается мне, что для нас это скорее хорошо.
— Почему? — в один голос изумились его спутники.
— Потому что на месте Чернокнижника я бы не появлялся в городе, где за мою голову обещана большая награда. А значит, на рынке я видел не его.
На закате Тахлан остановил своего конька и указал влево, на розовую от последних солнечных лучей раздвоенную скалу, которая торчала над верхушками невысоких деревьев.
— Под этим камнем есть отличная стоянка. Ею мало пользуются, потому что так близко к Лахашу редко кто ночует, а летом тамошний ручей пересыхает, — сказал проводник. — Годится?
Малдан кивнул, они свернули с дороги и скоро нашли место, про которое говорил Тахлан: неглубокая, шагов в пять пещера или, скорее, углубление в утесе, сложенном мелом. Свод пещеры был достаточно высоким, чтобы сгибаться приходилось одному Малдану, а сухое и чистое песчаное дно обещало удобный ночлег.
Пока Тахлан водил коней на водопой к ручью, который журчал неподалеку в зарослях тростника, Малдан и Сумадевик отнесли вещи в пещеру, собрали хворост и развели костер. В пещере сразу стало уютно: округлый свод в алом свете огня сделался похож на ладонь, заботливо прикрывшую путников от темноты.
Вернувшийся Тахлан с вожделением покосился на лежащий у костра мех с тутовым вином.
— Прохладно уже стало… — произнес он многозначительно, — а сколько мы еще будем ужин готовить… Может, хлебнем вина для сугреву? Что там ваш хотын-оршын говорил про скоротать вечер у костра?
— Давайте, — сказал Малдан и огляделся в поисках рыжей седельной сумы, где хранил дорожную кружку. Ее нигде не было видно.
— Сумадевик, а где моя сума из вощеной кожи?
Тот уже подставил Тахлану свой глиняный стаканчик.
— Которая рыжая? — спросил он. — Так вы еще когда запретили мне ее трогать. Я и не трогал. Наверное, осталась там, где мы снимали седла. Принести?
Малдан поднялся на ноги.
— Не надо, я сам.
Пока нумэнорец, бродя в потемках, искал суму в траве и кустах вокруг коней, которые мирно хрустели овсом в торбах, он слышал, как у костра пререкаются Тахлан и Сумадевик:
— Говорю, оно точно отдает морковью.
— Нет, это не морковь, это горный сельдерей!
— Плесни-ка еще… хм… ну, может, и не морковь. Но и не горный сельдерей. Какого безмозглого дернуло испортить тутовое вино кореньями? Это же не суп!
Рыжая сума обнаружилась за древесным стволом, куда сам Малдан ее из осторожности и поставил. В этой непромокаемой суме из твердой кожи нумэнорец помимо походной посуды обычно возил хрупкие предметы, вроде колб, и капризные вещества, имевшие обыкновение мстить за толчки, переворачивание, попавшую внутрь воду, перегрев и прочее в том же роде. Поэтому Сумадевику и Тахлану было строго-настрого наказано обращаться с этой сумой так, как будто она стеклянная, и никогда и ни при каких обстоятельствах в нее не лазить. Хотя в этот раз у него ничего такого с собой…
И Малдан хлопнул себя по лбу. Открыв суму, он достал большую железную флягу и уставился на нее, не веря собственным глазам.
Как он мог забыть? Он же собирался, вернувшись с базара, наведаться в мастерскую Кханны-красильщика, чтобы преподнести флагу ему в подарок!
Малдан открутил крышку и уставился на кристаллики вещества, которому пока не придумал квэнийского имени и которое называл просто «желтой горечью»: это оно окрасило его пальцы в такой яркий и стойкий желтый цвет.
В прошлый визит Малдана в Лахаш Кханна поделился с нумэнорцем несколькими плитками синего красителя — голубеца. Из этого голубеца алхимик и получил «желтую горечь», которую вез в подарок красильщику. Но как Малдан встретил на базаре Кушуха, так все остальное и вылетело у него из головы… Досадуя на собственную бестолковость, Малдан закрыл флягу и убрал ее обратно в суму.
— Хозяин! — вдруг раздался у него за спиной голос Сумадевика.
Малдан обернулся.
— Тахлану… худо.
Слуга вдруг пошатнулся и упал бы, если бы Малдан не подхватил его.
— Что с тобой?!
Даже в темноте было видно, что Сумадевик бледен, как мел, а его светло-карие глаза кажутся темнее из-за расширившихся зрачков.
— Помоги Тахлану… — выдохнул он.
Подхватив Сумадевика на руки, нумэнорец побежал к костру.
Тахлан лежал на песке, раскинув руки и ноги. На глазах у Малдана его тело содрогнулось, выгнулось дугой — и Тахлан забился в припадке. На его губах густой пеной пузырилась слюна.
Малдан опустил Сумадевика на расстеленное одеяло и бросился к Тахлану. Тот перестал биться и хрипел, хватая открытым ртом воздух. Малдан увидел, что у него запал в горло язык, и понял, что степняк сейчас умрет от удушья. Он перевернул Тахлана на живот и встряхнул. Тот перестал хрипеть и задышал — пусть редко и неровно. Малдан перевернул его обратно на спину. Желтая кожа Тахлана сделалась серой, как грязная штукатурка, зрачки затопили радужку чернотой. Его короткие тупые пальцы судорожно вцепились в руку Малдана.
— Эбгаа… — прохрипел он на своем родном языке. — Эбгаа ойдё…
«Пить, дай пить» — столько нумэнорец знал язык кочевников. Рядом лежал бурдюк с тутовым вином. Малдан схватил его и развязал, собираясь вбрызнуть вино в рот Тахлану, но тут раздался тихий голос Сумадевика.
— Это вино…
— Что? — не понял Малдан.
— В нем отрава… Тахлан выпил больше…
Малдан уставился на бурдюк у себя в руках, но Тахлан снова захрипел, и Малдан, отбросив бурдюк, схватил стоящий рядом с огнем котелок с водой и принялся лить отравленному воду в рот.
Но вода потекла изо рта на грудь степняку.
— Тахлан! — закричал Малдан и встряхнул его за плечи. — Тахлан, очнись! Очнись! Ты должен пить!
Он тряс Тахлана за плечи и звал его, пока черно-седые пряди жестких, как лошадиная грива, волос, не выбились из-под кожаного шнурка, которым Тахлан связывал их в хвост, и не рассыпались по его плечам. Только тогда Малдан опустил его на песок.
— Хозяин… помоги… — позвал его Сумадевик.
Ничто в жизни не далось Малдану так тяжело, как подняться с
