Студеный день

Во дворе магазина, на толстом суку карагача покачивается, удавленная шелковым черным шнурком, пушистая белая кошка. В круглых желтых глазах удивление и крик: За что?! Я не хочу!.. В лучах холодного зимнего солнца ослепительно-белая шерсть поблескивает инеем. Лапки в черных носках судорожно раскинулись, пытаясь ухватить коготками, что-то ведомое только им. Из чуть оскаленного рта выглядывает, между острых резцов, розовый язычок. Он прикушен тусклыми зубками, и дразнит застывшую очередь. В стене магазина, примерно на уровни груди, крохотное окно, а над ним тетрадный листок в клеточку с корявой надписью красным карандашом: «Один кг. Колбасы в одни руки!!!». В очереди иногда раздавалось:
- Вас тут не стояло! Нахал! Мужчины, наведите прядок!
Мужчины, уткнувшись в воротники, готовы были превратиться в ледяные монументы, чем ввязываться в склоку. А нахал исчезал вместе с покупкой за воротами. Вместе с ним исчезал повод для скандала, и становилось скучно. Мертвая кошка смотрела на это живыми глазами, порывы ветра с силой били ледяное тельце о чугунную ограду, и та протяжно гудела, то замирая, то словно напоминая, что все в этом мире смертно. Это навевало тоску и становилось еще холоднее. Люди топтались на снегу в попытках согреться и постепенно сгрудились плотной толпой у заветного окошка. Воротники заиндевели, легкий пар над толпой срывался злыми порывами февральского ветра.
Крупный мужчина в черной собачьей дохе несколько минут пристально рассматривал кошку, словно оценивая факт гибели животного, и сказал:
- Наверно колбасу стащила, вот и казнили рептилию.
Кошка глянула с укором и отвернулась, а тетка в песцовой шубе и рыбь-ими глазами взорвалась:
- А хоть бы и колбасу! Хоть две колбасы! Вот она висит бедняжка, а дети смотрят. Это что, я вас спрашиваю: урок нравственности!? Они насмотрятся такого, а вечером вам же прохода не дадут. Я бы этого кошкодава судила. Да-да, вплоть до расстрела!
Порыв ветра ударил трупик об ограду: Бум-м-м-м…
- Пускай рискнут, а я посмотрю, как за ними труповозка приедет,- муж-чина зло сверкнул темными глазами из-под густых белых бровей, на багровом от мороза лице.
Толпа чуть шевельнулась от легкого развлечения и, глядя на крупноблочное лицо, покатые глыбы плеч, молча поверила. Дама не нашла, что сказать, но все же фыркнула что-то, как злая кобыла, тем самым оставила последнее слово за собой и уставилась на трупик. А он повернулся и показал язык. Дама отвернулась и уперлась глазами в худую спину женщины в поношенном пальто.
- Пьяницы, наверное, в том доме живут,- подхватила разговор женщина. Помолчала, собираясь с мыслями, и уверенно зарокотала тихим басом: Конечно пьяницы. А кто больше? И дети у них пьяницы будут. А то и проститутки. Кошку, может, отец повесил, а они потом его же и задушат, дайте только срок. Их надо, как только родился, сразу в колонию, а потом – в тюрьму.
-Так уж и в тюрьму,- возразил собачья доха,- я тоже в детстве ликвидировал одну шкодливую рептилию. Году в пятидесятом вот так же простоял на морозе полдня за фунтом колбасы. Да не в теплой шубе и унтах, как сейчас, а в драной фуфайке, что осталась от отца, он на фронте погиб. На мне штаны в заплатках и дырявые отцовские кирзачи, а вместо  теплых носков или портянок – газеты. Чуть жив домой пришел. Присел возле печки на стульчик, ступни в поддувало сунул отогревать, а котяра колбасу хвать со  стола, и в форточку. Я в дверь и босиком по снегу за ним. Да разве догонишь? Ну, ничего, вечером сам пришел. Сидит морда наглая, облизывается. Я его беру, и на улицу. На доску положил, левой ладонью поглаживаю, в правую взял топор и хрясь по шее. Ох и кровищи было. Мать, конечно, выпорола меня в тот же день.
- Мало выпорола,- вякнул мужской голос из толпы,- все одно живодером остался: вон какой кожух себе справил. В магазине такой не купишь. Небось, живьем шкуры сдирал.
- Да я тебя…- задохнулся мужчина и ринулся к обидчику,  но плотная толпа даже не колыхнулась под яростным напором,- купил я шубу, на толкучке купил, и унты…
Толпа молча дружно не поверила. Мужчина ярился и даже пытался дос-тать обидчика руками через головы. Исчерпав пыл, смачно плюнул с досады и отвернулся. Плевок пролетел пару метров, уже ледышкой звякнул о чугунную ограду, и отскочил в снег.
- У меня в войну, в Ленинграде, котик был, ярко-рыжий такой, с белой манишкой, Борис звали,…- заговорила пожилая дама. Ее каракулевое пальто до пят, некогда черное, давно поблекло и вытерлось, как и шапочка-таблетка на седой гриве густых волос. Кисти рук покоятся в потертой каракулевой муфте, давно забытом атрибуте модниц. Вся очень аккуратная и старомодная, этакий хорошо сохранившийся музейный экспонат, который трогать руками категорически запрещается. И только ярко-голубые глаза пронзительно блестят на тонком лице аристократки. 
-….Ласковый такой. Я тетради проверяю, а он ляжет ко мне на колени и поет, поет…. Или сядет на плечо, носик в ухо запустит и щекочет влажным язычком и тоже поет что-то, вроде, как рассказывает. И вот однажды простыл. Так получилось, что всю ночь гулял, а мороз сильный был, как сегодня. Утром пришел и чихает.
- Грипп, что ли? – спросил участливый голос.
- Не знаю что, а только вялый стал и в поддувало лезет, шею греет. Надо лечить, а кроме красного стрептоцида ни чего нет. Я растолкла пол таблетки и даю ему с ложечки, а он не хочет. Ну, совсем как ребенок. Еле-еле уговорила: почти силой всыпала в ротик. Он пожевал-пожевал и проглотил кое-как. Скоро он ожил немного, но все же грустный какой-то. Теперь его надо хорошо кормить, а нечем: на карточки только сто двадцать пять грамм хлеба, да и то хлебом назвать трудно: так, какая-то питательная субстанция. За деньги ни чего не купишь: цены сумасшедшие, а зарплата мизерная. Фамильные драгоценности давно отнесла на «черный рынок», чтобы выжить. Так я стала ловить мышей…
Очередь дружно засмеялась: невольно представилось, как старушка при-таилась на четвереньках у мышиной норки, с приподнятой сухонькой ладош-кой. И не важно, что тогда, в блокадном Ленинграде, она была молодой и сильной. Сильной потому, что продолжала учить детей, потому, что выжила. – Порыв ветра ударил трупик о холодный чугун, и он одобрительно прогудел.
- …мышеловкой,- невозмутимо продолжила учительница,- помню, пой-мала первую мышку, а взять рукой боюсь. Так вместе с мышеловкой и принесла Борису, а он не ест.
- Вот сволочь,- буркнул собачья доха,- готовое жрать не хочет.
- Больные кошки не едят,- заступилась учительница.
- Я тоже, когда больной, не ем. Особенно с похмелья,- раздалось из тол-пы.
- Вот ты и удавил кошку, алкаш несчастный,- прогудела женщина в по-ношенном пальто.
- Так ваш Борис что? сдох что ли, или чо?- раздалось из толпы.
- Нет, Борис не умер. Выжил. Я себя пересилила: взяла мышку, лучиной шерсть осмолила, почистила ножичком, потом выпотрошила и промыла. А что осталось, даже кишки, сварила в кружке. И такой чудный мясной запах встал…. Я не выдержала и выпила этот бульон, и так тепло стало, а тушку положила перед Борисом. И спряталась под одеяло. Лежу, а перед глазами этот крохотный, чуть больше наперстка, кусочек жизни. И запах мяса…. До сих пор не помню: уснула в тот вечер или сознание потеряла. Утром очнулась, а у кровати пять, представляете?! пять жирных мышей, и Борис сидит, на меня смотрит.
- Да где он их наловил то? Им тоже ведь чем-то кормиться надо. А где кроме, как возле человека? Из Ленинграда, говорят, даже крысы ушли еще пе-ред блокадой. А уж им-то корму было бы дай боже: люди ежедневно тысячами гибли от голода. Я сам видел, как под Старой Руссой после боев каждый труп был облеплен крысами. Они так и шли вслед за фронтом. Житья от них не было. А тут, почему то ушли,- раздалось из толпы.
- Не знаю, чем мыши питались,- ответила учительница,- им ведь много не надо. А так я думаю, что книгами тоже: корешки ведь на казеиновом клее, а это продукт переработки молока. Я сама этот клей выпаривала и ела, а книги – в печь. От родителей осталась огромная библиотека. Начала девятнадцатого века книги были. Сейчас таких не найдешь. Самое ценное, конечно, пыталась оставить, но все  же – все же….
- А что с Борисом?..
- А что Борис? Всю блокаду носил мне мышей, воробьев. Случалось, что сороку или ворону притащит. Тогда вообще пир горой. А весной пятьдесят четвертого он умер. Совсем старый стал, последнее время больше лежал. Я его теплым молоком и мясным фаршем кормила: зубов у Бориса почти не осталось. Особенно он куриную печенку любил. Я ее покрошу ножом помельче и даю. А потом он как то забился под диван и там умер. Муж сделал гробик, да так и похоронили на кладбище. Оградку поставили кованую и табличку: «БОРИС ОРЛОВ, ЗАЩИТНИК БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА». В тот же год мужа перевели служить сюда, так и остались. Я уже тридцать лет каждую весну на Родительское езжу в Ленинград, к Борису.
Порыв ветра ударил трупик, об ограду: Бом-м-м-м…
- Чем болтать зря, сняли бы лучше кошку с глаз долой,- проворчал мужчина в собачьей дохе.
- У тебя что, руки отсохли?
- У меня руки заняты – он показал колбасу, пнул подвернувшуюся соба-чонку и ушел.
Собачонка взвизгнула, куснула тетку в песцах и юркнула в щель забора. Теперь взвизгнула тетка, и вслед собаке раздался пространный диалог. Яркие губки, рожденные говорить примерно следующее: Дорогой, этот галстук тебе не идет,- со всей страстью смертельно оскорбленного человека с минуту пере-бирали всех святых и собачью анатомию. Предельно образно помянули секс и закончили петлей живодера.
Когда подошла очередь учительницы, из окошка раздалось: Колбаса кончилась,- и окошко захлопнулось с деревянным стуком. Очередь стала расходиться. Учительница попыталась снять покойницу, но не дотянулась, тяжело вздохнула и ушла. В опустевший двор забежали две девочки-дошкольницы.
- Когда котеночек поспит, мы с ним поиграем – сказала одна девочка и весело засмеялась.
- Он не поспит, он давно сдохлый – равнодушно сказала вторая.
- Он поспит, ты плохая!- закричала первая девочка и заплакала.
В уголках желтых глаз мертвой кошки, у переносицы, заблестели про-зрачные капельки. Злой порыв ветра ударил трупик об ограду, и чугун тяжело застонал под дружный плач детей.