- Это правда, что власовцев на фронте в плен не брали? А если и брали, то сразу расстреливали?
- Ну, почему не брали? Брали…. Если ему в бою удавалось выжить. Или если власовца разведчики притащат, как «языка». Такого допросят и либо рас-стреляют, либо в лагерь отправят. По обстоятельствам. Но если власовец попа-дал к штрафникам, то они его вешали и ни кто не мог спасти. В сорок пятом, в феврале, наша батарея стояла в Литве под небольшим хутором. Нас штрафники поддерживали – это как охранение батареи. Утром из штаба полка вывели офицера власовца: его ночью разведчики притащили. Штрафники конвоира оттеснили вежливо и потащили власовца в конюшню. Тот понял, что смерть пришла, и стал орать, аж в ушах заложило. Тут идет какой-то полковник, интендант. Стал заступаться. Пистолетом размахивает, орет: не имеете права, расстреляю за самосуд! А из штрафников солдат один – как сейчас помню – белобрысый такой и в веснушках, он и говорит:
- Ну и что, что расстреляешь? Завтра-послезавтра наступление и меня все равно убьют. Но я Родину не предавал, как эта мразь. Я интенданту морду на-бил, за то, что он у нас водку крал и продавал, а меня в штрафную за это. А этот, и такие, как он, - и показывает на власовца, - в моей деревне согнали в амбар, кого смогли поймать, и сожгли живьем. И мою жену и четверых детишек тоже сожгли. Живьем. Так что уйди от греха, полковник. А тот не унимается, пистолетом размахивает, власть показывает. А этот белобрысый и говорит сквозь зубы:
- Петька, готовь веревку, полковника тоже повесим.
- Не уж то повесили бы?
- Повесить, конечно, не дали бы офицеры штаба полка. Но зарезали бы наверняка. И крайнего не нашли бы. До сих пор помню лица этих солдат. Пол-ковник понял, что убьют и смылся.
- И что, повесили власовца вот так, без трибунала? Ведь он, наверно, бывший красноармеец или командир?
- Какой там трибунал…. Заволокли в конюшню, там и пристроили на ве-ревке, только ногами посучил.
- И другие офицеры не заступились? Ведь это самосуд, подрыв дисцип-лины….
- Некогда им было пустяками заниматься. Они нашего начальника раз-ведки в этот момент связывали, майора. Тут как раз пленных немцев вели, а он как увидит их, пистолет выхватит и кладет немцев, сколько успеет. Ему тоже трибуналом грозили не раз, но и понимали его: у него под Киевом, в 41-ом, всю семью немцы расстреляли.
- А этот белобрысый что? Остался живой?
- Белобрысый?.. Они в двухстах метрах впереди были, перед полуразру-шенным каменным забором. По ту сторону забора большой деревянный сарай, в девяти метрах. Доплюнуть можно. Только голову не высунешь: там два пулемета. Я офицером связи был, пришлось мне бежать к штрафникам связь налаживать. Прибегаю, а эсэсовцы в это время детей в сарай загоняют. Дети лет от четырех до пятнадцати. Все зарёванные, чумазые. Старшие ведут за ручки младших, а те только глазенками моргают и лепечут что-то. Эсэсовцы только ухмыляются на нас, детей пинками в ворота загоняют, а стены сарая обливают бензином из канистр. Детей загнали в сарай, ворота закрыли и бревнами подперли. Пулеметчики по нам садят так, будто у них нескончаемые ленты: головы не поднять, а от забора только крошка летит. Немцы спрятались и огнеметами подожгли сарай. Ох и полыхнуло! Я не знаю, что нас бросило вперед. Всех и разом. Не помню, как очутился у сарая. Помню только звериный рев солдатских глоток. Бревна, что ворота подпирали, вышибли, ворота открыли, дети чуть не смели нас от страха сгореть заживо. Старшие выбежали и малышей вынесли. Вроде бы спасли всех. Не знаю. Тут минометный обстрел начался, меня ранило в живот, и встретил я День Победы в госпитале, в Свердловске. У нас шефы были авиационный завод. Они на нашу палату 16 ящиков шампанского принесли. Во как!
- Ты про белобрысого не досказал.
- Погиб парень. Он как раз напротив пулемета оказался, ну и принял все пули на себя, прикрыл товарищей. У меня первое ранение в левое предплечье было – это вроде, как кольнуло и все. Боль потом пришла, а в горячке боя как-то и не заметно. Когда осколок в живот попал, тут сознание потерял сразу. А на белобрысом живого места не было. Я не представляю, как он пробежал эти де-вять метров, да еще и шею прокусил пулеметчику.
