15. Цепкие лапы трюмного лотка.
- Скорей бы уже на аппарат, - томился и торопил время Сергей, - там и подумать можно будет!
Кто, спрашивается, ему в каюте на диване такой возможности не давал?
Но, наконец добежали до района промысла – туда, где в ночи океан светился разноцветными бортовыми и топовыми огнями, как город. И сходу закинули «авоську». Что пришла через четыре часа со ставридой морскою.
Так и начался промысел…
Начали съезжать первые короба Уздечкину в трюм. Сначала, еле доезжая по не накатанному еще, не заиндевелому стальному лотку. Потом побойчее, а в середине вахты и вовсе стали лететь и биться о буфер стола так, что на иных от удара и клапан разрывался. И подрегулировать что-то оказалось делом сложным. Так называемые «лапы» - две пластины в окончание лотка, которые должны были, по замыслу вумных конструкторов, пружинить и амортизировать летящий короб, на деле оказались чистым мучением. Если не закладывать за них обрывки картонной тары, то своей функции они совершенно не выполняли – короба летели сквозь них, как торпеды. А подсунешь между «лапами» и лотком обрывки тары, то некоторое время они амортизировали короба, замедляя их скорость в самом конце движения. Но, это было ненадолго – картон в течение каких-то минут сжимался, и коробки бились вновь. К тому же, короба с мороженой рыбой разнились по своей толщине, и иной толстенький короб наглухо застревал в лапах. И тогда уж надо было в срочнейшем порядке – пока сзади не припечатал короб следующий, - подхватывать лом и натурально выковыривать тридцатикилограммовую коробку из цепких лап лотка. А не успеешь – следующий короб со страшной силой разобьется о короб застрявший, клапан разорвётся, и неумолимой торпедой вылетит рыбный брикет, залетев точно между застрявшей коробкой и лотком. И тогда уже заклинит наглухо – вот здесь уже заскакивай с ногами на железный стол в окончание лотка и, семиэтажно ругаясь, во все лопатки выдирай, роняя зачастую на палубу, и брикет, и короба – уже не до хорошего!
В общем, постоянно надо было быть здесь начеку. И без лома и такой-то матери и вправду – никуда!
Совсем другая система, быстро понял себе Уздечкин, чем на «суперах» - бестолковая, и глупаядаже, без оглядки на человека - работника.
В будущих рейсах Уздечкин еще не раз вспомнит в трюме отечественных корабелов солёным словцом…
По тому самому поводу нельзя было оставить трюм без присмотра хоть на некоторое время. На столе и лотке умещалось три короба – четвёртый останавливался в злосчастных лапах, со всеми вытекающими. То есть, вылезти на отогрев хоть на несколько минут не представлялось возможным.
А «мороз гоняли» рефмеханики лютый. Двадцать семь – двадцать восемь градусов было нормой. Кончики пальцев стыли даже в двойных вязаных перчатках.
Уздечкин вспомнил тут Игоря Бармина с первого своего рейса, взахлёб воспевавшего Большой Автономный Траулер Морозильный (сокращенно и есть – БАТМ). Рассказывая про лапы, что зажимают короб, Игорь, помнится, все говорил: «Трюмный доску поставит, водой её польёт, вылезет и - сидит, курит на упаковке».
Уздечкин смикитил, наконец, о чем толковал товарищ. Если привязать доску к лотку, и упереть в один край стола, то короба будут сворачивать по ней, и по наклонной траектории падать на палубу. Но тогда, спустившись с отогрева (Уздечкин не курил) обратно в трюм, надо было разгребать целую баррикаду коробов, многие из которых к тому же оказывались смяты, а у иных были с разорванными клапанами (значит, надо было рваные короба еще перевязывать).
Кое-какой выход наш трюмный нашел: стал выстраивать по той самой траектории «стол» из коробов (только с таким столом он и работал на «супере»). Застилал его, как положено, тарой (и даже поливал эту тару водой для лучшего скольжения). Тогда короба не валились на палубу, и брать со стола их было привычно удобно. Но, все равно – существенного выигрыша не получалось – пять, или шесть коробов, от силы, умещалось на том столе.
Потяжелее, конечно, выдавалась здесь трюмная работа – подурнее, правильней сказать. Но, Уздечкин, плюясь про себя и чертыхаясь во славу неизвестных творцов сих трюмных конструкций, судьбу свою трюмную не клял – сам выбрал!
16. Откровение трюма
Трюм был для Уздечкина многим больше, чем просто место работы, в котором появляешься без души и желания, и покидаешь опостылевшее за восемь часов пространство без оглядки и сожаления.
Нет, трюм был Уздечкину его откровением! Ибо только здесь, раздухарившись от работы, сбросив с плеч постылые и пошлые устои, мог он отлетать в такие заоблачные дали, о коих не рискнул бы поведать самому близкому другу – дабы не отшатнулся тот, как от ненормального.
Трюм был и полем его брани, где незримо воевал Уздечкин порой с превосходящим числом войском: с упаковщиками, что отсылали короба один за другим – а Уздечкину на «дальняк» бегать; с аппаратчиками, что фасовали рыбу для тех самых коробов – знай, только блокформой щелкай, бездельники; со всем судном, что не ведает беспечно, каково сейчас одному только трюмному надрываться, да поспевать! Метаться так, что и миг тяжело улучить, дабы сбросить с себя отсыревшую фуфайку: бомбят тебя коробами, как из мортир всех калибров с обоих бортов, немилосердно.
Но когда бросал Уздечкин в самом дальнем углу короб на самый высокий ряд – все по-честному под завязку забил! – и теперь уже бегать с каждым шагом становилось все ближе, и отдышаться на ходу уже можно было вполне, тогда-то и понимал: выстоял, не сдался, победил! Выиграл сражение.
Трюм – это была и его жнива, где должен был лелеять Уздечкин каждый пришедший короб: и донести до уготованного ему места, и уложить бережно к другим. И если оторвался у него вдруг «клапан» - обязательно перевязать бережно, да умеючи – внатяг! – чтоб не хуже других, а еще и крепче упакована теперь та коробка была!
И здесь же, в трюме, была одержана одна из главных в жизни Уздечкина побед – над собой, конечно. И над теми, кто презрительно сощурив губы хмыкал в самом начале его первого рейса: «И куда лезет?!». – «Да, видать, по очереди за него в трюм будем лазить – когда он через полторы вахты сломается». Может, и помогли эти разговоры щуплому парнишке, что закусил удила, и отработал в трюме все пять месяцев на славу, без сучка и задоринки. И даже когда трюмный сменщик из другой бригады стал меняться через вахту во время особо ударного месяца (морозили тогда по тридцать тонн каждую вахту), то Уздечкин гордо бросал сердобольно спрашивающему его рыбмастеру: «Нет, Витя, спасибо – мне замена не нужна».
Тогда-то Уздечкин и установил свой трюмный за вахту рекорд – 31 тонна, 120 килограммов. И в этом рейсе всерьез намеревался его побить.
17. Два друга упаковщика, Михай и настоящий матрос.
- Тридцать две тонны? – упаковщик Валера характерно цокнул языком, блеснув при том железным зубом. – Ну, не знаю – как здесь аппараты тянуть будут. На «Крылове» мы по тридцать три тонны морозили.
Понятно: «На «Крылове», на «Крылове»!..».
Вторым упаковщиком был назначен Николай со странной фамилией Ковбаса. Одних, примерно, с Валерой лет и даже взглядов. Много лет проработавший в «подменке» ( ремонтно-подменные экипаж в загранпортах), что, конечно, отложило неизгладимый теперь отпечаток на морское мышление и поведение. В житейской мудрости, конечно, Коле (в отличие от вспыльчивого и противоречивого в суждениях и выводах Валеры), отказать было нельзя…
- Говорила мама в детстве: «Носи ноты, сынок, носи ноты!». Не послушался – теперь носи пианино...
И хоть на все имел своё мнение, но политическим взглядам неугомонного коллеги («Сталина на всех надо, Сталина!»), Колёк благоразумно не перечил, а даже и кивал по ходу работы, в душе, казалось, думая своё: «Мели, Емеля!..»
Два друга – волчий член и колбаса! – так характеризовал эту дружбу весёлый матрос Михай. От природы крепенький, нос картошкой, заросший черными волосами, как Робинзон Крузо, Мишка был из Молдавии. Вот его, с лёгкой руки Вити Штурмана (о коем речь еще впереди) и прозвали Михаем. Уздечкин обратил внимание на голосистого крепыша в тот день, когда укрывали брезентом гофротару на полубаке.
- Так, давай – здесь вяжи! – бойко командовал чернявый товарищам. – На том краю – натягивай сильней!.. Давай, давай!
Многоопытный, сдавалось, был товарищ!
В этот ли день, или в следующий, Уздечкин уважительно поинтересовался у Михая, сколько тот сделал рейсов.
- Два, - нахально глядя в глаза дерзнувшего задать этот вопрос, сплюнул с языка тот.
- О, - немало обрадовался Уздечкин, - так ты также, как я – третий рейс идешь?
- Второй, - не меняя надменно-непробиваемого выражения лица, отчеканил Михай.
Понятно теперь стало! Салага, только по второму рейсу (в отличие от бывалого уже ,по третьему рейсу, Уздечкина!) шел…
Ну, если на то пошло, был в их бригаде и вообще матрос по первому рейсу. Деловой, вихрастый очкарик Владимир – брат Уздечкина по несчастью: такой же заика. Но, молодой, да ранний оказался вполне шустрым малым: сходу примазался постоянным гостем в каюту четырёхместную по левому борту, в которой проживали трое – Михай, Валера и Слава.
Нижнюю под Валерой Филатовым койку (сумел как-то старого на верхнюю поселить!) занимал Слава. Валера, впрочем, объяснял то всем, что не любит, де, он на нижних койках спать – туда и присесть кто-то по случаю может, да и вообще… Наверху спокойнее и лучше!
Кивали для вида на то сомневающиеся, конечно…
Славу же Уздечкин сразу определил себе в «настоящие матросы». Возможно, за неимением лучших – других «настоящих матросов» в обозрении не было.
Кто такой для Уздечкина был настоящий матрос? Очень просто – суть ему пояснил еще в конце первого рейса старший помощник, нежданно сошедший в каюту Уздечкина в предпоследний день.
- Настоящий матрос – это тот, кого можно смело послать везде: он все по своей работе знает, всё умеет. Вот, возьми у нас Гордея с Варфоломеевым – их хоть куда поставь: рулевыми, на палубу в добычу, в шлюпке пошли – они со всем справятся на «ура!»… А ты, Лёха, извини – пока еще солдат.
Вот, с того самого разговора и решил себе Уздечкин – настоящим матросом во что бы то ни было стать! Ходить теперь хвостом за всезнающими товарищами, выспрашивать, учиться, постигать! Скорее из постыдного «солдата» заматереть до настоящего матроса.
Но в прошлом рейсе добавился в восприятии Уздечкина еще один критерий: должен был быть матрос-наставник еще и свойским, разбитным рубаха-парнем: чего от замшелого дедка наберёшься в смысле, скажем, современного общения с экзотическими красавицами? Или вопросах мелкого ченча? Или культуры кабачного пития, наконец (тоже, понял со временем Уздечкин, не последнее то умение по моряцкой-то жизни).
В прошлом рейсе повезло – были в бригаде легенды тралового флота – Витя Седой, и Витя Хорак: многому от них Уздечкин и доброму научился, и сомнительному нахватался. А в этом – хоть убей, но никого более подходящего, чем Слава не было!
18. Жадоба любер и республика Чад.
А рыбы в Тихом океане поубавилось. «Черпать штанами» уже не получалось.
- Выловили всю! А до того угробили половину – как здесь в первые годы по-варварски работали-то!..
Мудрый капитан,
