Обоих стражей правопорядка препроводили к злополучной двери, из-за которой, как на зло, не раздавалось ни звука. В ответ на настойчивый стук в дверь, притаившийся у порога своей комнаты Петров, немедля распахнул ее перед полицейским нарядом, и, дыша перегаром, отступил на пару шагов внутрь, торжественно и широко разводя руками, и показывая, что, мол, у него, простого отставного пролетария, секретов от родных соседей и доблестной полиции не имеется. Сим жестом Петров приглашал осмотреть небольшое пространство своих жилых квадратных метров и убедиться, что сидит он, между прочим, один, тихо, и барагоза не устраивает.
Полицейские благосклонно приняли приглашение и с любопытством оглядывали апартаменты Петрова, которые, к слову сказать, не ведали ремонта, аж, с двадцатых годов прошлого века. Соседи заходить не решались, но самоотверженно облепили дверной проем, дабы пресечь Петрову попытку к бегству.
Лейтенант Хвостов первым делом выглянул в окно, дабы убедиться, что виновники разгуляя не скрылись с места преступления дворами. Снежная целина сугробов в палисаднике была идеальной, только цепочка котячьих следов вдоль заборчика нарушала ее медитативную целостность.
Петров же принялся приводить все доказательства своего уединенного, практически отшельнического пребывания в комнате, и наряд приступил к экспериментам над артефактами технического прогресса человечества, имеющимися у Петрова. А именно: сержант Бубенцов пытался включить запыленный ламповый телевизор с экраном «рыбий глаз», а лейтенант Хвостов предпринимал попытки завести еще более древний граммофон, а также подстроить склеенный на синей изоленте радиоприемник, дабы выяснить источник шума.
Телевизор абсолютно не подавал признаков жизни и тут же исключился из списка возможных предметов нарушения общественного спокойствия. Граммофон позволил лейтенанту Хвостову с натугой провернуть свою ручку, страшно и неоднозначно заскрипел, чем привел Хвостова в натуральнейший конфуз. Иных звуков от граммофона добиться не удалось, так как у него напрочь отсутствовала труба, а у самого Петрова - граммофонные пластинки.
Оставался радиоприемник. Он был стар, сипл и у него были сколоты ручки настройки и громкости. Сержант Бубенцов, цапнув ворчливо бубнящий радиоприемник своими толстыми пальцами, повертел его в руке и так и сяк, и с сомнением оглянулся на своего коллегу, в смущении отступившего от граммофона. В ответ на немой вопрос в глазах сержанта, Хвостов лишь недоуменно пожал плечами. Не найдя переключателя, Бубенцов, сдвинув шапку с блестящей кокардой набекрень, приставил приемник к уху.
Тот тихо потрескивал в руке сержанта и приглушенно переговаривался мужскими голосами какой-то полуночной аналитической радиопрограммы.
- А громче как? – уточнил сержант.
- А никак, тварищ сержант, - развел руками Петров, - Сломато оно!
Петров стоял у окна с высунутой в распахнутую форточку рукой с тлеющей папиросой и заговорщицки подмигивал Мухиным, повиснувшим в его дверном проеме.
Не найдя явных доказательств дебоша в комнате Петрова, сержант Бубенцов для профилактики, вынес предупреждение сначала ухмыляющемуся Петрову, а потом и начавшим возмущаться Мухиным – за ложный вызов. Глубоко оскорбленные Мухины скрылись за своею дверью и шепотом скандалили друг с другом. Петров лично проводил наряд полиции до дверей коммуналки, а затем понуро вернулся к себе в комнату.
Праздник был испорчен. После визитов стражей порядка печь замолкала на несколько дней. Петров, сопя, погрозил кулаком в стену Мухиным, погладил печь по изразцовому боку, выключил свет и уселся в полуразвалившееся кресло. Он слушал шелест и бормотание радио и смотрел в окно. В свете фонаря, на ветру плясали ветви деревьев, кидая неверную сеть теней на стену комнаты.
С той ночи печь замолчала, - ни романсов, ни застолий, лишь отчетливый ежечасный бой настенных часов гулким эхом расходился по ее нутру и играл на нервах Мухиных.
Терпение многострадальной четы из квартиры 7 истощалось, таяло, как мартовский снег, и мироздание, сжалившись над ними, в один из дней позвонило на коммунальный телефон голосом сестры госпожи Мухиной и сообщило прискорбную весть о скоропостижной кончине дорогой тетушки. Спустя полтора месяца после похорон, и после всех полагающихся бюрократических ритуалов, Мухины покинули свою жилплощадь в доме за номером 20 в сопровождении двух, доверху набитых вещами, грузовиков и поселились в квартире почившей тетки в одной из кирпичных свечек на другом конце города.
Так квартира за номером 7, осталась пуста и необитаема. В день отъезда Мухиных, соседи наблюдали из окон истеричную погрузку вещей, словно в город должна была вступить армия захватчиков, и всё дивились, откуда столько добра с 15 метров? Съезжая, Мухины, сняли с полов линолеум, отсоединили и увязали плинтуса и карнизы под гардины, и даже открутили почтовый ящик, и теперь в парадной пустым прямоугольником светлело незакрашенное пятно.
Петров отмечал отъезд Мухиных целых три дня, и все ждал, когда печь заговорит. Но чертовка молчала и даже ежечасным боем часов не подавала признаков жизни.
Порой Петрова посещали сомнения, уж не сломалась ли? Запоет ли? Вдруг Мухины со своей стороны стены в ней чего-то выломали? Вон сколько всего увезли. Но гнал, как мог от себя сии мрачные мысли.
На четвертую ночь Петров решил лампы не зажигать. Свет от уличных фонарей прокрадывался через прямоугольник окна и рассеивался по комнате, делая ее незнакомой. В гулкой тишине спящего города, падал крупными хлопьями снег. Радио на столе прошамкало голосом далекого диктора, что-то о надвигающейся оттепели и пропикало полночь.
Петров сидел на кортах возле открытой топки, задумчиво курил, стряхивая в нее пепел, когда из печи приглушенно донесся мягкий струнный перебор и приятный мужской голос, начал красиво выводить:
«Ясны очи, черны очи,
Мне вас боле не видать…»
Петров со счастливой улыбкой уперся лбом в стену печи, прикрыл глаза, и хриплым полушепотом подхватил:
«Мне в приятном мраке ночи
Огневых не целовать»…
©
