Рыбачил я как-то с двоюродным братом…
Хотел тут было сказать где, да духу вот не хватило. Потому как, идеже ноне эти места? Переиначены они подчистую. От памятной там, едва тронутой людьми, первозданности один пшик остался. Куда ни глянь, кругом козырная рукотворность.
А вроде недавно совсем, отойди от палатки на два три шага, зайца поднять или дикую утку в камышах вспугнуть как нечего делать.
Разлив реки в том месте размашист. Там и сям заросли очерета, а в них озерца с такой прозрачной водой, что на дне песчинки видны, и белоснежные лилии…
Да что говорить?! Брюзжанье все это немолодого давно человека.
Так вот, на другом берегу, что горбатился могучими холмами и спускался к реке густо поросшими лесом кручами, с самой высокой точки его словно благословляла округу выкрашенная в голубой цвет православная церковь. Далеко ее ото всюду с воды было видно.
Случилось так, что на второй день рыбалки кончился у нас хлеб, а ближайшая торговая точка, по рассказам местных жителей, за мостом располагалась. Родственник предложил бросить жребий, кому в путь отправиться, да я отказался – сам захотел пойти, уж очень не терпелось посмотреть, как внутри выглядит голубая церквушка одноглавка.
Магазин отыскал я быстро. Купил хлеба свежего и чего-то там еще, что сейчас уже никак не припомнить. Само собой, бутылкой водки отоварился. Куда ж без нее?!
Ну, а потом уже прямиком к церкви.
Подошел к ней ближе и подивился, как место для нее толково-то выбрано. Внизу река неспешно течет, противоположный берег в зелени садов утопает. Просторно кругом, а с храмом этим еще и благостно. Одно желание возникало здесь: выбросить из головы всякую суетность и вздохнуть полной грудью, как ни разу в жизни не делал до этого.
«В такую б эстетику, - помню, подумал я, - всего только пролить по вечерней зорьке малиновый звон, и цены этой церкви не было».
И лучше бы я не заходил внутрь ее, не портил себе впечатление.
Стены напрочь забелены то ли мелом, то ли краской - ни единой фрески нигде. Вместо иконостаса разнокалиберные иконы установлены в ряд на стульях. У входа звонница – сколоченная из брусков стойка, примерно по пояс мне, - а на ней пяток колоколов, самый большой с банку литровую.
Один священник в белой фелони заставил только почувствовать, что я в храме божьем: невысокий, лет пятидесяти и седой как лунь. С виду, ни дать ни взять, святой, который только что взял и сошел с иконы.
Оказалось, в тот день у верующих праздник был – Яблочный Спас. Не скажу, чтоб в церкви было не протолкнуться, но разновозрастных старушек сплошь в скромных ситцевых платочках в ней хватало. Хотя, с другой стороны, в ту пору любой, кому за сорок, казался мне человеком, у которого все в прошлом.
- Экий тут у вас недострой кругом, - сказал я какой-то бабуси, случайно очутившейся рядом.
- Так недавно ж только храм епархии передали, - объяснила шепотом мне она. - Здесь до войны еще ремонтную станцию для всякой техники обустроили, а чтоб тракторам сподручней было сюда въезжать там вон, - кивнула она в сторону, где полагалось быть алтарю, - стену проломили.
- Зато батюшка у вас куда как хорош, - заметил я, - благолепен…
Тут двое или трое божьих одуванчиков, стоявших неподалеку, оглянулись на нас с недовольным видом, и я пристыженно умолк.
- Идем на улицу, - сказала вполголоса моя престарелая собеседница, - расскажу тебе что-то о нашем отце Тихоне.
И через секунду другую, остановившись на паперти, она сообщила, что год назад племянник священника позарился на золотой крест. Однажды огрел он по темечку дядьку своего чем-то тяжелым, забрал распятие и еще кое-что из драгоценностей и был таков.
Племянника вскоре задержали и упекли за решетку, а поп от поступка родственника умом чуток тронулся, но свои дела церковные после этого, вроде как, даже еще лучше исправлять стал.
Вечером сварили мы с двоюродным братом котелок наваристой ухи и умяли его подчистую под водку. После чего мой родич зевнул так, что челюсть себе чуть не вывихнул, и полез в палатку на боковую, а я заварил в кружке чаю и к реке.
Забрался в лодку, наполовину вытащенную на берег, и глаза сами собой тут же устремились в сторону церквушки, изувеченной всякими устроителями народной духовности.
Ночь темная, однако, была. Ничего на другом берегу различить невозможно, сколько не напрягай зрение. В конечном счете, взял я и на себя самого рассердился.
Далась же мне эта церковь! Разве в ней дело-то? О другом бы думать надо, где и как отыскивать слова, которые вроде того пресловутого малинового звона берут людей за живое и заставляют млеть души не только светлые и чуткие, а и вовсе пропащие.
