глава 17
Тускло поблёскивает роговая чешуя сарматских кольчуг и желтизна гладкокожаных панцирей скифов, словно два странных вида рептилий, напоминающих рыб и лангустов, выкатил на сушу свирепый вал войны, и, отхлынув, оставил на погибель. Сверкают под солнцем ещё не остывшие от безумной сечи разящие мечи; щетинятся воткнувшиеся в грунт копья; вибрируют на ветру хрупкие оперения стрел. Из упокоившихся разгорячённых смертельной схваткой тел убиенных, как невесомый парок, отлетают к небу безгрешные души.
Сознание возвращается медленно…
Скорее это ещё не сознание, а ощущение… Противный мелкий озноб терзает могучее тело воина, которого носила на себе не каждая лошадь, пронзала не каждая стрела, ласкала не каждая женщина. Втоптанный копытами обезумевших коней в кровавую, липкую жижу, воин лежит обездвиженный, без видимых признаков жизни, обезображенный до неузнаваемости.
Бой был жесток и скоротечен.
Застигнутое врасплох сарматское войско, не успев развернуть боевые порядки, толпами падало под копыта резвых скифских коней, и те, оглушённые воинственным ором, звоном стали и воплями ужаса, топтали всё и вся со ржанием и храпом, с раздутыми огнедышащими ноздрями и налитыми кровью вспученными зеницами.
Битва!..
Дикое зрелище людей с неудержимой страстностью истребляющих своих собратьев. Слепая ярость и тупое безумие. Ликование повергающих. Отчаяние поверженных. Усилие воли и напряжение стальных мышц. Глухое уханье щитов, парирующих удары смертоносных мечей. Неотвратимость убийственных копий. Погребальное пение стрел. Звериный азарт преследования обессиленных жертв. Груды истекающих кровью неподвижных тел.
Всё…
Сознание возвращается медленно, и это уже сознание.
Жив. Пока только… Небо над головой. Почему небо? Он упал ничком. Может быть, это одно из предсмертных желаний – последним на этой земле видеть небо?
Что с ним? Где его храбрые воины, телохранители, свита? Его не нашли? Оставили? Бросили? Сколько он лежит? Где? Сколько будет лежать ещё? Может быть, его ищут?
Попытка поднять онемевшую голову вызывает невероятную боль в затылке. Привкус крови. Приторно-сладковатый запах разлагающейся плоти. Скандальное карканье вороньих стай.
Поле битвы.
Он, царь, привёл в эту дикую степь тучное войско, от топота ног и стука копыт которого содрогалась земля, а поднятая им зыбкая дорожная пыль застила солнце. Туча рассеялась? Опала на землю кровавым дождём? Что он хотел найти в этой затерянной земле? Золото? Рабов? Славу? А что нашёл?
Ворон покружил над ним и предусмотрительно присел поодаль. Ага, значит, он ещё жив! Плохо. Лучше быть мёртвым. Мёртвые сраму не имут. А как умереть не в бою? Бесславно? Трусливо? Глупо?
А как жить побеждённому? Бесславно. Трусливо. Глупо.
Ворон будет ждать, пока он испустит дух. Потом сядет на труп и выклюет глаза. Сядет на е г о труп и выклюет е г о глаза. И он, царь-воин, уйдёт в царство теней без коня, без оружия, без наложниц, без домашней утвари и благовоний. Мало того – и без глаз! Невероятным усилием воли царь пытается пошевелить рукой. Шевельнулся лишь один палец. Едва…
Он, Тазий – гордость сарматского племени, его царь, надежда и опора, защита от бед и набегов, здесь и сейчас не может защитить себя от наглой противно каркающей твари, которую и птицей-то назвать не поворачивается язык. Потому что, вообще, – не ворочается. И всё могучее некогда тело его безжизненно и недвижно. Живо только его сознание и бойцовский дух его, который вот-вот отлетит в обитель мёртвых.
Или, похоже, уже отлетел?
Он явственно видит наклонившеея над ним лицо рабыни-скифянки, которую приказал убить перед боем. Значит, он тоже уже мёртв, и они встретились теперь в царстве теней… И что? Он должен поблагодарить её за то, что она помогла ему вызвать на бой Скилура, и тот разбил наголову его храброе войско? Или приказать убить её ещё раз? Кому? А за что, собственно, он приказал убить её? Давая ему совет, она спасала свою жизнь. А он? Сказал, что не воюет с мёртвыми, и послал гонца. Покривил душой. И поплатился. Жестоко…
Тазий думает…
С шести лет, куда уж более раннего детства, и до сего дня его жизнь прошла на лошади и с мечом в руках. Нет ему равных в искусстве джигитовки, фехтовании, метании копья, в точности стрельбы из лука. Нет! Это он сможет доказать в поединке с любым противником. Даже не с одним. А битву он проиграл. Почему? Сейчас он предстанет перед своим злейшим врагом – скифским царём Скилуром. Врагом? Да. Но почему «злейшим»? Не потому ли, что если враг, то обязательно злейший? Так принято. Но он ведь не видел его ни разу. Знал о нём только понаслышке, да со слов рабини-скифянки.
Называл его нечестивцем, трусливым зайцем. Слепо верил в сказочки о золотом мече, который сам разит вражеских воинов. Копил и подогревал в своей душе злость – главную силу сарматского воинства. Злость, которая вызывала ужас, повергала в шок, парализуя даже видавших виды, не менее искусных в ратном деле соперников. Всегда неудержимый, бешеный вал атаки сарматского воинства опрокидывал и сметал на своём пути всё и вся, оставляя за собой кровавое месиво вражеских тел, трупов коней, оружия и сбруи.
Но в первые же минуты боя со скифской конницей этот знаменитый, наводящий панику на вражеских воинов бешеный вал атаки атаковал... пустоту. Скифские воины образовали широкий коридор, и пропустили в него, уже не способное остановить стремительный бросок сарматское воинство. И спокойно, даже слишком спокойно, как ему показалось, стали заарканивать и сбрасывать, словно беспомощных манекенов, его храбрых воинов под копыта их же собственных коней. И те, ошеломлённые утробно-звериными воплями скифских воинов, стали метаться и топтать своих же, сброшенных ими всадников. А скифские воины, имитируя бегство, стали осыпать градом стрел растерянных и окончательно сбитых с толку сарматов.
Усталое, измождённое бесконечным преследованием мобильных скифских отрядов, грузное сарматское войско, собрав последние силы, стойкость и мужество, погибало на глазах своего царя. Глазах, затуманенных слёзами. Но он ведь знал эту военную хитрость. И придумали её сами сарматы. И Тупий не однажды говорил ему о ней. Так что же? Самоуверенность? Юношеская беспечность? Забывчивость?
Переживая горечь поражения, Тазий плакал, как ребёнок, когда сокрушительной силы удар в голову опрокинул его на землю, погрузил в непроглядную, глухую темень…
Скрипит повозка, словно жалуясь на ухабистую дорогу, размытую дождями и разбитую копытами. Фыркает и ржёт конь, чуя близость волчьей стаи, пирующей на тризне. Возница негромко выводит незамысловатую заунывную мелодию и покачивается – то ли в такт мелодии, то ли в такт движения повозки.
Погребальное пение.
Рабыню-скифянку нытьё это слегка раздражает, но она молчит. Можно понять: отпевая таким примитивным способом своих павших собратьев, возница-воин вспоминает их живыми и как бы прощается с ними.
Рабыня-скифянка довольна: сарматы разбиты! Их горделивый царь, безжалостно приказавший её убить, повержен, пленён, и беспомощный лежит сейчас за её спиной на груботканой походной подстилке. Он молод, опытен и храбр, но достаточно наивен: ограничился тем, что только приказал её убить. Однако висевших на ней побрякушек оказалось вполне достаточно, чтобы этот его приказ не был выполнен. Теперь он сам будет ждать своей участи. Только бы довезти его.
Перестук конских копыт её успокаивает: за повозкой гарцует отряд отборных скифских воинов, так что отбить своего царя и освободить его сарматы не смогут. Уцелевшие в битве его дикие воины бежали. Пленённые обезоружены, и тяжко плетутся сзади, сопровождаемые частью скифского войска.
Павших терзают дикие звери, и доклёвывают вороны.
Мир им, павшим…
Отныне это поле брани превратится в пустыню. На многие десятки вёрст окрест никто не поставит на нём повозку, не раскинет шатёр, не станет выпасать скот, не засеет это кровавое поле, пока не довершит на нём свою исконную миссию жестокий Дух войны – дожди смоют кровь; под палящими лучами солнца истлеют кости; ветер подхватит и разнесёт белёсый прах; взойдёт и поминально поникнет над ратным полем серебристо-серая полынь – горькая трава забвения...
