Кочевье погружалось во мрак.
Редкие каганцы, горящие в кибитках ночами, предусмотрительно гасли один за другим. В некоторых повозках желтушное пламя, укоризненно покачивая слабеющим фитилём, горело ещё непродолжительное время, пробиваясь сквозь прозрачный противомоскитный полог, но, пытаясь пересилить темноту, обречённо угасало, уступая её неотвратимости. Люди передвигались в темноте почти на ощупь, старались поскорее убраться с полупустынных проездов, спрятаться в тёмных кибитках.
Ночь, словно встав на сторону заговорщиков, очернила даль, сгустила её, сделала почти непроглядной.
Со всех сторон к главному стану кочевья медленно поползли огненные змеи: освещая путь факелами, подходили отряды вождей племён сарматского царства. Пугаясь теней, отбрасываемых идущими впереди всадниками, повсеместно ржали и шарахались в стороны чуткие кони. Громкие окрики коротких команд гасила мгла, и они передавались по цепи людскими голосами, имитируя своеобразное эхо. То здесь, то там раздавался боевой клич, и следом за ним над колоннами всадников плыла протяжная походная песня.
Воины знали: такой сбор мог означать только подготовку крупной военной акции.
-Куда путь держим? – спрашивает один другого, но, похоже, чтоб только не молчать: никто из рядовых конников не знает ни истинной цели, ни конечного пункта похода.
-Сказано: коней не поить, значит, что путь будет долгий.
-И то…
Мерный топот копыт…
-Так вот и живёшь – от похода до похода…
-И то правда…
-А какой поход станет последним – не знаешь.
-А надо ли?
-Что?
-Знать.
Мерный топот копыт…
-Я вот всегда про это думаю: а вдруг…того… И тошно становится.
-Не думай.
-А ты?
-А я что?
-А ты не думаешь…
-Нет. Я думаю про то, какую богатую добычу принесёт мне война. Сколько золота, коней, рабынь, товара. Подумаю про это – и убитым быть легче.
-Да. Убитому и вовсе легко. Только какой тогда прок от богатой добычи? Её-то заберут другие.
-А это уж как кому повезёт… Но думать про это приятно, а не тошно, как тебе.
Мерный топот копыт…
-А вот… если тебя убьют, чего тебе больше всего жалко будет?
-Что моя жена другому достанется.
-Хорошая?
-Да, но лютая больно…
-Почему не бросишь?
-Потому что самая дешёвая шлюха обойдётся мне вдвое дороже…
Мерный топот копыт…
Ночь длится мучительно долго.
Люди… От скопления их огромной, неисчислимой живой массы, излучающей незримый магнетизм, ощущаешь необъяснимо волнительный, животный страх. Он сковывает, подавляет все другие чувства.
Кони… Потные от длительного перехода, мерно жующие букеты степного разнотравья, едва нейтрализующие запахи, они постоянно отягощают и без того тяжёлый воздух громкими выхлопами скопившихся газов.
Не шелохнёт. Неподвижен удушливый степной простор.
Вальсирует мошкара, сбиваясь в небольшие полупрозрачные облачка, слепит глаза, набивается в уши.
Нагретая солнцем за день, чёрствая корка земли отдаёт ощутимое тепло, усиливая задуху.
Ад…
Завтра, после пышного ритуала, связанного со вступлением на престол нового царя, громадное скопище людей, коней, шатров и повозок сдвинется с места и тронется в путь. Задрожит земля. Взовьется дорожная пыль и окутает путников, на лицах которых сквозь узкую щель головных повязок будут видны только одни глаза, бесстрастно взирающие на мир. Глаза людей, привыкших убивать и быть убитыми.
Караван смерти…
Завтра…
Тазий долго смотрит на яркое пламя каганца и отводит взгляд. Но пламя не исчезает. Отпечатавшись во взгляде, оно скользит с ним по предметам, по стенам шатра, по всему окружающему, и останавливается, когда останавливается взгляд. И мешает видеть. Тазий закрывает глаза, но яркий язычок пламени не исчезает. Вот он светится на лице Авесты и перекочёвывает на лицо отца. Их лица сближаются, и огонёк теперь горит между ними, словно хочет их разделить. И не может… Потом огонёк начинает мигать часто, и ещё чаще, и скатывается вниз по щекам…
Отца и жрицу держат в заложниках. И Тазий не знает – где. Они останутся живы, пока он будет безоговорочно выполнять требования заговорщиков. Таковы условия сделки. Он может отказаться от каких-либо условий. От всех. Но тогда погибнут все: отец, Авеста и он сам. Его начинает переполнять злость, и, странно, он замечает: злость удваивает силу, утраивает… Чем больше злость – тем больше сила. А что если… Он – царь. У него власть. Нет, похоже, он только царь…
Завтра – это вчерашнее сегодня.
Ночь уходит с земли крайне неохотно. Предрассветный ночной холод, упав с заоблачных высот на разгорячённую землю, одел её в непроглядный туман, породивший тревожное затишье.
Предутренний час – время, когда особенно крепок сон влюблённых и охранников.
Утро – время пастухов и торговцев, продавцов мучных лепёшек, замешенных на молоке, разбавленном бычьей кровью – любимой, и, похоже, единственной пищи сарматов.
Туман дрожит и припадает к земле, ища укрытия в неровностях почвы, и неохотно уходит с неё, цепляясь за космы желтеющей травы и пригибая её к земле. Кажется, стекает с земли обильно пролитое, густое коровье молоко.
У жертвенного камня молодой крепкий бык.
Толпа в недоумении. Прихоть нового царя?
Давняя мечта Верховной жрицы Авесты – приносить в жертву быка. Ещё бы! Принеся в жертву быка, она спасёт жизнь рабу. И в жизни одним рабом станет больше.
Распараган кричит, как можно громче, чтобы слышали все:
-Мы возводим на престол нового царя! Мы возвеличиваем его и приносим ему присягу на верность. Клянёмся!
Толпа безмолвствует.
-Царь Гатал, посягнувший на святая святых – законы и обычаи наших предков, заключён в клетку и ждёт вашего приговора. Назовите меру наказания.
Толпа безмолвствует.
Распараган растерян:
-Новый царь Тазий, мужество и сила которого известны, поведёт вас в военный поход, в котором всех ждёт богатая добыча: золото, рабы и наложницы. Слава царю Тазию!
Толпа безмолвствует.
Сквозь широкий коридор почтительно расступившейся толпы, быки тянут клетку. В клетке Царь Гатал. Он наклонил голову, и крутой подбородок его уперся в грудь.
Над толпой плывёт высокий помост с Верховной жрицей, который несут рабы, которых может стать теперь больше.
Авеста окидывает взором колыхающееся море голов, простирающееся почти до самого горизонта. На сколько их станет меньше, когда они вернутся из похода? Похода, в который поведёт их Тазий.
Тазий…
Авеста… Боже всемогущий, почему Авеста? Почему она вся в красном? Помнится, она сетовала на то, что кровь на белом повергает её в шок, и долго потом стоит у неё перед глазами. И ей становится плохо.
Отец в клетке… Они ведь обещали... Ублюдки! Бездарные сволочи! Кто это задумал? Знать бы…
Быка берут за рога. Затягивают их арканом и обвивают им камень. Бык стоит, притянутый мордой к жертвенному камню.
Сейчас ему наденут пута. Должны надеть…Должны!
Авеста подходит к быку почти вплотную, складывает ладошки лодочкой и, смежив влажные веки, произносит заклинание.
И палач заносит над головой быка топор…
Дикий ор толпы приводит испуганное животное в ярость.
-Наденьте пута! – пытается перекричать толпу Тазий. – Пута-а-а!..
Резко уклоняясь от удара, бык рвёт аркан и бросается на красное.
Удар свирепого животного приходится Авесте в самое сердце. В сердце, полное любви ко всем и ко всему.
По небу прокатывается угрожающий рокот, и яркая вспышка мгновенно озаряет притихшую землю – гнев Перуна.
Гатал напряжением нечеловеческой силы разносит тесную клетку, и мчит к Авесте, сметая на пути всех, кто не успел сообразить, что царю, пусть даже и бывшему, положено уступать дорогу.
Он несёт любимую тихо, словно боясь разбудить её, сладко спящую, с выражением удивления на мёртвом лице, не потерявшем своей первозданной прелести.
Толпа почтительно уступает ему дорогу, образовав широкий коридор, и тут же смыкается в плотные ряды, преграждая путь, пытающимся остановить его заговорщикам. Те отступают... Распараган неистовствует и задыхается от бессильной злобы…
Тазий слышит резкий знакомый писк и поднимает голову к небу. Над ним чертят круги два могучих степных орла, бывших когда-то желторотыми птенцами. Как жестоко лишила тогда их отца, его, Тазия, юношеская любознательность… Он бездумно вторгся на территорию, где царила жизнь, созданная природой и протекающая по её незыблемым законам. И это вторжение стало роковым. Птенцам не дала погибнуть, отогрела их и спасла любовь орлицы, их матери.
Любовь окрыляет, возносит на недосягаемую высоту. В небо. К солнцу. К вечному свету. К счастью. И можно оставаться там всегда, и всегда быть счастливым. Если дано эту высь удержать… Когда угасает любовь – ослабевают крылья и начинают терять высоту. Однако, можно ещё, не напрягая крыльев, некоторое время парить в небе любви, описывая однообразные круги, опираясь на встречные потоки радости, постепенно и постоянно снижаясь. Когда силы покидают любовь – начинается падение. С хрустом, скрипом и скрежетом ломаются крылья, и уже падает вниз, как в пропасть, как в бездну, что-то бесформенное, беспомощно кувыркающееся, роняющее яркое оперение, служившее ранее завидным украшением. Бывшее гордостью. Не каждому дано пережить такое падение. Не каждый найдёт в себе силы жить бескрыло. Но… Можно прожить, не летая. Нельзя жить – ползая…
и мне, поверьте, очень жалко... утешение лишь в том, что она пошла на заклание ради высокогуманной идеи, хотя, честно признаюсь, в исторических хрониках факты жертвоприношения людей у сарматов не отмечены... Рад Вам!
