Я люблю свой 7-ой класс. И всегда любил, ещё с пятого, когда они ко мне только пришли.
За что, спросите вы? А за перманентный энтузиазм, которым они меня всегда накрывают, даже когда на дворе март и солнце уже почти палит, а учиться всё равно надо, хоть и противно. Очень.
Придут на урок, поскребутся в двери. Потом чья-нибудь мордашка, хорошенькая, ибо они у меня все – хорошенькие, просунется в узкую щёлку и проговорит человеческим голосом:
- … дрысьте… А можно уже заходить?..
И затекает узенький ручеёк, делающийся всё шире и шире, пока мальчишки сзади не заорут:
- Да заходите вы уже! Звонок же скоро!!.
И ручеёк вдруг превращается в полноводный поток, который врывается, сметая и круша, обтекая парты-камешки.
Я суровею ликом, «аки Господь перед страшным судом»…
Хотя хочу улыбаться, во все 32 зуба… Хотя, что же я вру? Зубов-то меньше уже. А их, семиклассников моих, ровно 32. И садятся. И рожицы у всех умильно-внимательные уже: готовы постигать премудрости русского языка и литературы.
Сегодня – седьмой урок. А какая же литература на седьмом-то?.. Тут бы обеда дождаться. Да и вообще!.. Вам было когда-нибудь 13 лет?..
Это когда, знаете, как?.. А вот как…
Растёшь чуть ли не каждую ночь. А наутро - прыщи новые на лице выскакивают. А тебе всё равно – хо-ро-шо! И маму за завтраком спрашиваешь: «Мам! А я красивый?..» И пока она, возясь у плиты, надумала, что тебе ответить, ты уже и забыл, о чём спрашивал, потому что жить же нужно срочно, иначе не успеешь. А куда не успеешь? Зачем торопиться? А и сам не знаешь. Просто оно само так получается: живётся так вот быстро: во всю грудь и во всё горло. И в ум – тоже во весь. Так всё интересно и важно. Даже то, что в школе проходят.
Вот сегодня, например, читаем мы с ними баллады Алексея Толстого, того самого, который «Козьма Прутков» и «Князь Серебряный». Ещё у него и стихи есть. Крепкие такие, настоящие. Но – бездарные. Просто сделанные хорошо. И нравоучительные очень. Вот и читаем «Василия Шибанова». И думаем, как же может человек хозяина своего, князя Курбского, славить и здравицу царю-мучителю петь, когда по приказанию того его убивают.
И переживаем за раба Божьего Василия, который не шелохнулся даже, когда царь Грозный, Иван Васильевич, посох свой вонзил ему в ногу, пригвоздив её к полу, а сам, не торопясь, читает письмо от лживой змеи Курбского…
Смотрю поверх очков на них: как слушают? О чём думают? Сопереживают ли?..
Вижу, у Маши глаза огромные. Затаилась и шепчет:
- Я бы так не смогла…
- Вот же ж гад! - параллельно с нею бормочет Никита.
Господи! Да как же я люблю мою страну и моих людей!! Вот за это – за то, что чужое горе способны представить как своё собственное. И жить этим горем. И противостоять ему. Пусть сейчас только мысленно, восхищаясь чужим сильным словом… Нет, видно ошибался я, считаю Алексея Константиновича Толстого плохим поэтом: скверные стихи так души не будоражат.
Понимаю, что не могу отпустить их от себя сегодня такими вот возбуждённо-подавленными. Надо как-то смягчить удар.
И потому минут за 5 – 7 до конца урока устраиваю им этакую устную литературную викторину. Задаю вопросы. А они шевелят глазами, и я вижу, как родится мысль-догадка или мысль-воспоминание. Потом вдруг – молния во взоре. И как пик этой молнии – рука, взметнувшаяся вверх!..
- А, ну-ка, вспомните настоящее имя Марка Твена!..
Владька первым сообразил. Ну, конечно, он же больше всех читает:
- Сэмюэл Клемененс! Я даже знаю, что обозначала фраза « mark twain»! – говорит.
- Та-а-ак… и что же значило это восклицание? – спрашиваю.
- Так кричали английские лоцманы, стоя на носу судна и обернувшись к рубке капитана. Это значило, что путь свободен от рифов и мелей! – орёт он ответ так, словно и на самом деле стоит на носу корабля, а вокруг грохочут волны.
А я рад тому, что он у меня такой памятливый, и тороплюсь дальше:
- А хотя бы одного французского писателя или поэта назвать сможете?
Гробовая тишина. В какой-то миг я даже подумал, что с моей стороны это был удар под дых. Но – нет. Не сдались. Вспоминают. Думают. Некоторые даже пальцы в рот засунули.
Рука Артура Погосяна медленно ползёт вверх. Он любит меня, очень, и всегда боится огорчить или расстроить. Потому в критические моменты всегда старается выручить. Меня, разумеется. Ну, и класс тоже. Мысль ещё только додумывается в его армянской голове, но уже почти родилась.
- Говори, Артур, слушаю…
Он, от волнения, даже встал с места, хотя у нас это не принято: говорят они сидя, чтобы не чувствовать себя преступником в зале суда, которому предоставили последнее слово:
- Сирано… - прижимает ладонь к губам и бормочет: «Ой, извините…» - каясь в том, что давно уже умерший француз посмел взять столь неблагозвучное для русского уха имя, -… , - опять молчит. Набирает полную грудь воздуха и выпаливает: … Доширак!..
- Молодец! – преувеличенно эмоционально, чтобы не расхохотаться, восхищаюсь я его познаниями. – Был такой отважный поэт и бретёр, который даже дружил с великим Мольером. Только он не китаец, а француз, и фамилия его звучала несколько иначе: де Бержерак. Позднее о нём даже напишет пьесу другой замечательный француз – Эдмон Ростан. И читаю первое, что в голову пришло, из великой пьесы:
- Что ум? Он может быть притворщиком искусным,
Но перед ним любовь появится едва,
И меркнет он, как перед всяким чувством
Бледнеют всякие слова…
Молчат. И на меня не смотрят. Куда-то в сторону и – вдаль. Как же я люблю такие скошенные глаза! Это всегда значит одно: думает человек. И душа его расправляет в такие моменты лёгкие, чтобы вздохнуть полной грудью и – по-ле-теть. Вот миг ещё – взмоет в самое поднебесье, к солнцу, и выше солнца. И постигнет истину. Пусть пока ещё свою, маленькую, но такую важную, потому что – сама её родила.
И тут всё испортила Лизка. Толстуха Лизка, прочно стоящая на земле своими толстенькими бутылкообразными ногами:
- Прям так хорошо, аж кушать расхотелось!..
Хотя, нет – ничего не испортила: опять спало напряжение. Потому что они – засмеялись. А тут и звонок прозвенел.
Уходят дети мои от меня, прощаются весело. А я гляжу им вслед и радуюсь. Радуюсь тому, что нам ещё четыре года рядом быть.
И как же многому они за это время меня научить успеют!..