– Ну, здравствуй Матрёна Марковна.
– А ты не желай, без твоих пожеланий обойдусь.
– Что так не ласково?
– Чай не с пряниками пожаловал.
– Верно мыслишь, не с пряниками.
– А раз не с пряниками, то и пожелания твои ни к чему, ни за здравие, ни за упокой.
Внешне Матрёна Марковна выглядела вполне спокойной, без вопрошающего блеска в глазах и дрожи в руках, только ответы её истеричные выдавали то, что творилось у неё на том месте, где у всех остальных людей душа располагается. И черты лица как бы стали резче, заострились. Волновалась Матрёна Марковна, сильно волновалась, хоть изо всех сил и старалась не показывать свое беспокойное состояние. Разумеется, Черномор всё это заметил, но, да наплевать ему было на её состояние, нервное или спокойное.
– Знаешь, с кем разговариваешь?
– Знаю, наслышана.
– Вот и хорошо, времени терять на знакомство не потребуется.
– А мне с тобой знакомиться вовсе и не надо, век бы тебя не видать и о тебе не слышать.
– Однако увидела, не обессудь.
– Говори, с чем пожаловал? Нечего тут песни–пляски разводить, чай, не на хороводах.
– Верно, не на хороводах. Ты уже нахороводила, на десять жизней хватит. Пришло время назад всё отматывать и возвращать, разхороводивать. – видать Черномору понравилось только что придуманное им слово, разхороводивать, и он усмехнулся.
– А ты не смейся и не потешайся над бедной женщиной. – по своему поняла усмешку Черномора Матрёна Марковна. – Ты что же думаешь, раз незнатного происхождения, то и защитить меня некому?
– Некому тебя защитить, Матрёна Марковна, некому. – вздохнул, как будто пожалел её Черномор. – Где он, покровитель твой? Если бы он хотел тебя защитить, здесь давно бы уже битва жаркая происходила, и я с тобой не сидел бы, и разговоры не разговаривал. Бросил тебя покровитель твой, Кощей Бессмертный, использовал, как ему надобно было, своё удовольствие получил и бросил. Не нужна ты ему стала, потому сейчас ничего и не происходит.
– И ничего, – не сдавалась Матрёна Марковна, хотя видно было, черты её лица стали ещё резче. – я и сама себя защитить в силах и в состоянии.
– Ну, это ты не мне будешь рассказывать. – опять усмехнулся Черномор. Глянь, в отличии от братца, смешливый.
– А я кому хочешь расскажу, и в обиду себя никому не дам. А ты, раз уж здесь появился, делай что тебе велено. Приказано казнить, казни, если отпустить меня на все четыре стороны велено, отпускай, а разговоры твои душевные не для меня. Не к той обратился.
– Эх, Матрёна Марковна, Матрёна Марковна. – вздохнул Черномор. – Дожила до возраста, когда самое время внуков нянчить, а так и не поняла, что жить надо без хозяина и не хозяйским умом, а своим.
– Можно подумать ты своим умом живёшь! – вот она, это Матрёна Марковна так про себя подумала, спасительная зацепка, начиная с которой надо будет всю эту уверенность из Черномора выбить, а потом начать верёвки из него вить.
– Своим, Матрёна Марковна, исключительно своим.
– А Золотая Рыбка, хозяйка твоя?
– Эх, как же тебя перекорёжило, что неведомо тебе: на белом свете друзья–товарищи бывают, которые случись что, тебе помогут, и ты, если надобность возникнет, им поможешь. Жаль, Матрёна Марковна, не воспитывал тебя батюшка, не порол как это для воспитания полагается. Смотри, что получилось!
– А ты батюшку моего не трожь! Всё правильно он делал, да и не тебе чета он.
– Ясно дело, не мне. Только я так тебе скажу: не стоят детские сопли загубленной человеческой души, не стоят, Матрёна Марковна. – дабы показать, что дальнейший разговор никакого смысла не имеет Черномор встал и направился к двери. И уже от двери. – Казнить или миловать я тебя не собираюсь, пусть это царь Салтан делает. Ему, и царству его, ты множество зла, горестей и печалей преподнесла, ему тебя и судить.
Матрёна Марковна ожидала и была готова ко всему, вплоть до того, что прямо сейчас выведут её куда–нибудь на задний двор и срубят голову, или же повесят на ближайшей осине. Но чтобы отправить её на суд к царю Салтану, этого она даже в мыслях не держала, не думала в эту сторону, а значит не была готова к такому развитию событий. И хоть приговор царя Салтана был ей уже ясен и понятен, не очень она–то и боялась смерти в любом её проявлении, сам суд представляла себе с содроганием.
Черномор вышел и прикрыл за собой дверь. Бежать?! Не в том дело, куда и как?! Ясно дело, за дверью стража приставлена и пройти мимо неё, или даже с боем прорваться никак невозможно. Всё–таки загадочный он, человек: наверное в первый раз, с детства, Матрёна Марковна расплакалась.
***
– Алексей, где эти чужаки? Давай, веди. – Черномор присел на одну из лавочек во дворе. – Посмотрим что за народ, поговорим.
Команда, не самому же Алексею за чужаками идти, хоть младший, а командир, и двое воинов отправились за Матрёнихой и Емелей.
Привели. Матрёниха, та хоть и старалась держать себя так, как будто ничего не произошло, как будто у неё о соседкиной жизни сейчас спрашивать будут. Правда получалось это у неё очень даже неважно, потому что она не знала и не могла догадаться, почему и за что оказалась под стражей? Ну а Емеля, тот вёл себя вполне нормально и естественно, потому что только проснулся, вернее, разбудили. Он тоже хоть ничего не понимал, пока ещё, но уверенности в нём было хоть отбавляй – знамо дело, Щука, она завсегда на помощь придёт.
Емеля и Матрёниха искоса посмотрели друг на друга изо всех сил изображая будто совершенно незнакомы. А оно не в первый раз такое произошло. Когда Матрёниха поселилась на княжеском дворе и в первый раз увидела Емелю, она нисколько не удивилась. Будучи женщиной от природы любопытной, и слава первой деревенской сплетницы тому в подтверждение, Матрёниха не была глупой женщиной, ну разве что исключительно по женски, поэтому сразу догадалась, куда делся и запропастился Емеля, да ещё вместе с печкой. Ну сами посудите: это же кем надо быть, чтобы отправиться неизвестно куда и неизвестно зачем, да ещё на печке, когда дома сыр с маслом в сметане утонули? Когда делать ничего не надо и никто не заставляет, плюс беспробудная Емелина лень. И к тому же те самые двое всадников, которые неизвестно откуда в деревню пожаловали. Ведь деревня, она и есть деревня, ничего не скроешь. Ну а Емеля сторонился, вернее, делал вид, что знать не знает кто такая эта женщина из самого простого чувства своей безопасности, на всякий случай. Народ же, он хоть на базаре, хоть на княжеском дворе, всё равно одинаковый. Увидят что знакомцы, сразу же Матрёниху начнут вопросами терзать и расспрашивать, уж больно загадочный он, Емеля этот – на княжеском дворе живёт, а чем занимается, никто не знает. Ну а Матрёниха, это Емеле было очень хорошо известно, может такого про него рассказать, что кошки от страха прятаться начнут.
А Матрёниха, та тоже для себя определила поведение на княжеском дворе. Уж если ушла из опостылевшей деревни, где тебя не то что собака, каждая мышь амбарная знает, то и жить надо по–новому. Тем более князь не прогнал взашей, определил на проживание. Что Матрёниха будет делать, чем заниматься, она нисколечки не представляла. Она рассудила так: призовёт к себе князь, определит какое–то задание, тогда и размышлять будет. А пока живи, ешь досыта, спи сколько влезет, одним словом, радуйся жизни и своей головой созданному личному счастью. Ну а чтобы не было такого, как в деревне, Матрёниха держала себя на особицу: разговоров ни с кем старалась не разговаривать, ну если так, по мелочи, и уж тем более дружбы ни с кем сводить не собиралась. А тут Емеля, вот он голубчик! Ясно дело, Матрёниха в его сторону и головой не повела и даже тайком не подмигнула, мол привет земляк.
– Здравствуйте, люди добрые. – перед Черномором стояли: Матрёниха с бегающими от непонимания глазами и Емеля, не до конца ещё проснувшийся, но весь уверенный в себе.
– И тебе, батюшка, здравствовать. – ответила Матрёниха и поклонилась, чай спина не переломится, зато глядишь и зачтётся, это она так подумала.
Емеля же как стоял, так и продолжал стоять: волосы после спанья на печке дыбом, лицо от жирных щей с мясом и спанья вволю аж всё опухшее, к тому же набычился весь, взгляд из подбровья, недовольный значит, что разбудили.
– Ну, поведайте мне, кто такие, откуда и чем на княжеском дворе занимаетесь? – на самом деле Черномору было видно и ясно, кто они такие – обыкновенные лентяи и приживальщики. А спрашивал он их лишь затем, что ещё не придумал что с ними делать, в смысле, куда их отправить, по домам или ещё куда.
– Из крестьянок я, батюшка. – Матрёнихе очень хотелось узнать, в чём дело и почему этот человек в воинских доспехах их расспрашивает, потому и начала первой. – Пришла к князю на службу поступать.
– Ну и как, поступила? – улыбнувшись спросил Черномор.
– Поступила, батюшка, поступила.
– И чем же ты у князя занимаешься?
– Пока ещё ничем. – честно призналась Матрёниха. – Жду, дожидаюсь, когда князь соизволит к себе призвать и дело какое или задание мне определит.
– А что ты умеешь делать?
– Всё умею, батюшка. – и правду сказала, и соврала одновременно Матрёниха. – Вот так–то, учитесь!
– Понятно. – кивнул Черномор и посмотрела на Емелю.– Ну а ты, добрый молодец, кто таков, откуда и какую службу князю служишь?
«По Щучьему велению, по моему хотению, Щука, сделай так, чтобы все эти воины отсюда исчезли, а я опять оказался на печке… Нет, не на печке, в трапезной, и чтобы передо мной миска со щами стояла, и чтобы мяса побольше».
Но ни сидящий перед ним бородатый дядька в доспехах, не иначе старший какой–то, ни воины, стоявшие тут же, никуда не исчезли, да и сам он как стоял, так и продолжал стоять, про миску со щами я уж молчу.
– Да, что–то не везёт вам сегодня. усмехнулся Черномор. – Отказались от вас ваши покровители, колдуны–волшебники.
Хоть слова и были сказаны, Емеля их не услышал. В голове у него от злости и страха громыхал гром и сверкала молния: «Предала Щука, предала подлая, а ведь обещала. Ну ладно, я тебе устрою, мне бы только до реки добраться...».
Видимо определив дальнейшую жизнь стоявших перед ним Матрёнихи и Емели, да и разговаривать с ними особо было не о чем – приживальщики и лентяи, Черномор, как топор в колоду вогнал, сказал:
– Некогда мне тут с вами о жизни разговаривать и жизни вас учить. Грехов больших в виде душегубства за вами не числится…
– Не числится, батюшка, не числится. - затараторила Матрёниха и принялась кланяться, пронесло,– стало быть...
– Не перебивай! – одернул её Черномор. – Ступайте–ка вы домой, в деревню и, совет вам дам один, маленький: жить надо трудом своих рук и своей головы, а не чьей–то милостью. Оно так лучше, да и для себя приятнее. Всё, идите.
– Не пойду.– насупившись, ну, прямо как обиженный ребёнок, сказал Емеля.
– Это почему же? – удивился Черномор.
– В деревне засмеют. Да и куда я без печки?
– Что, спать не на чем? – усмехнулся Черномор.
– Нет, зимой холодно будет. Уж лучше я в городе где–нибудь на работу определюсь, а в деревню не пойду. – сказано это было хоть и обиженным тоном, но твёрдо.
– Ну что ж, это хорошо. – казалось Черномор даже повеселел.
– Чего ж хорошего? – всё так же насуплено спросил Емеля.
– Хорошо то, что не пропал ты ещё весь и без остатка, только начал пропадать, да остановился, одобряю.
