В своих подступах в этой серьезной теме, чувствую, что не миновать мне вещей банальных,
а потому с них и начну. Мои пути к знаниям с самого начала были моим долгим мучением. Столь вожделенное здание
школы отказало мне в особом почтении, и я вошла в него и долго входила
мучительно, ибо и здесь не находила ответа на то, что же я такое и для чего я
вообще. Мама привела меня на собеседование, которое было столь молниеносно, что
смутные страхи вообще никак себя не реализовали и не вылились в сколько-нибудь
радостные ощущения. Дежурная молодая учительница попросила посчитать меня до
десяти и назад голосом, ласковее которого я, мне кажется, и не слышала никогда,
и записала меня в первый класс «А». Ответила
я без труда и была удивлена своему зачислению в лучший класс (поскольку
ориентировались на ответы). На этом моя удача, не успев начаться, исчерпала
себя. Моей первой учительницей была старая еврейка, опытная и строгая, Сара
Давыдовна. Ей было, наверно, за шестьдесят лет. Полное одутловатое лицо было
все испещрено морщинами, усталый взгляд и полная отдаленность, во всяком случае,
от меня... Как бы не считая меня хорошей или средней ученицей, она и в плохие
не торопилась меня записывать, но неприязнь ко мне у нее была. Я не была
ласковым ребенком, не вертелась у ее стола, не проявляла какую-либо активность
или старательность. Поэтому меня обходили звездочки, флажки и прочие поощрения,
меня с большим колебанием ввели в первую десятку тех, кто достоин стать
пионером; родители никогда не осаждали школу, не ходили на собрания и общались
с нею только через дневник и мое бедное тело. Отец на ее сигналы непременно
рапортовал: «Меры приняты». А я понимала, что она понимает, что это за меры, и
не щадила меня нисколько.
Еще с детского сада я себе отвела самую незаметную и ни на что
не претендующую роль, ибо всегда и малейшие мои попытки как-то заявить о себе
терпели фиаско. Я не обладала хорошим голосом, чтобы читать стихи, я была
крайне неуклюжей, неразвитой, и в танцах
меня всегда с радостью заменяли; на вопросы воспитателей, например, что
нарисовано на картине, я страшно терялась и действительно не могла связать и
двух слов, и из своей детской глубины глазами взрослого видела пренебрежение к
себе, как и безразличие, как и неуважение, и на самом деле очень сильно
страдала. Я всегда думала себе, ну почему меня недолюбливают все, как сговорившись?
В школу я неизменно ходила с Витей, пока однажды его учительница
не запретила, к великому моему
изумлению, ходить со мной. Входя в этот мир отношений, я все чаще уходила в
себя, не обласканная родителями, не принятая авторитетными для меня людьми, не
умея толком строить отношения со сверстниками, ибо мнение и обращение со мной взрослых влияло на отношение ко мне и детей. Ожидания от школы были у меня более великими…
Однако, это был тот мир, где я неизменно познавала себя, как и входила в себе в
тоску по поводу самой себя, не видя в
себе ничего, на что можно было бы опереться и за что себя хоть немного уважать.
Детский сад, как и школа, будили во мне сознание, требующее
осознание себя, как личности, отдельной от других, имеющей свои качества, свое
положение, которое пока было никаким, и свои ставило задачи. Ну, что мог
предложить мне мир взамен, на что-то претендующему ребенку? Я была слабо
домашним, неокультуренным ребенком, который при всей своей внутренней
добродетели, был слишком не по-детски вольным, независимым, слабо воспитанным и
черпал свои ресурсы качеств, не умея дать им точной оценки, которые нет-нет, да
и подправлялись отцовской в основном рукой и осознанно, и в то же время автоматически, мимоходом,
средствами, которые непонятно, каким
образом должны были дать мне правильные мысли и дать возможность изыскать в
себе те скрытые возможности, которые вожделели увидеть все же во мне мои земные
создатели.
Одесская школа не стала
великим и запоминающемся событием в моей жизни, ибо еще и не могла привнести в
меня что-либо существенное или сколько-нибудь значимое. Однако, она поставила
меня лицом к лицу со своим собственным я и указала на то, что я личность через
многие возникшие обязанности, которые были мне почти не по душе. Дорога в
школу проходила мимо небольшой
действующей церквушки. Иногда во время служения двери ее открывались, и я, как
завороженная, замедляла шаг и
заглядывала внутрь, не в силах оторвать взгляд от строгой церковной утвари, от
яркого, ослепительного света, иконостаса,
лиц редких прихожан и загадочной и торжественной, непостижимой детским
умом фигуры священника. Удивительные росписи на стенах, окнах, дверях были
столь необычны, что всякий раз хотелось зайти в этот мир, проскользнуть в него
и насладиться, обозреть эту красоту и таинство святых ликов, быть завороженной чистым церковным пением, внутренней
трогательной чистотой и убранством и понять, что это за мир, от которого всегда
веяло чем-то запретным. Эта церквушка стала обителью моей мысли. Стоило ее
увидеть и все во мне не по-детски трепетало, и ноги не хотели уходить, а глаза
отрываться и взирать на все иное.
Но однажды, проходя мимо, я увидела, что уют и радость моей
мысли и чувств, эта церквушка, закрыта, а двери и окна заколочены так, что не
оставалось и щелки, чтобы заглянуть во внутрь. Помню, что сердце мое сжалось,
ноги остановились и печаль слезами застлала мне глаза. Я осмелилась, дернула
ручку массивной двери. Она была прочно закрыта.. Я была потрясена и стояла,
чувствуя себя теперь совсем одиноко и неуютно. Судьбе не угодно было мне еще
ничего объяснять, но держать меня в невежестве и безверии долгие-долгие годы.
Но когда бы я ни проходила мимо этой церкви, я пыталась пройти так, чтобы хоть
коснуться ее рукой, чтобы хоть взглянуть на эту обитель, завоевавшую мое
сердце, и я всегда, как бы ни торопилась, неизменно замедляла шаги, и
вслушивалась, и всматривалась, а вдруг там, внутри кто-то есть, а вдруг она
работает, а может быть просочится оттуда свет… Однако, материальный мир будил
мое сознание своим путем, делая свидетелем и других вещей, как и трагедий.
Как-то идя со школы, уже миновав свою церковь, не торопясь, ибо
домашние стены действовали удручающе, я, как всегда, потихоньку заглядывала в окна полуподвальных
квартир, которые в вечерний час были, как на ладони, и тихонько завидовала
чужому уюту, большим комнатам, цветным телевизорам и нормальной семейной
обстановке, как вдруг увидела группу молодых людей, пронесшихся мимо меня.
Событие произошло молниеносно. Они сбили с ног хорошо одетого молодого человека
и стали его, лежачего и молящего о пощаде, закрывающего лицо и голову руками, избивать
ногами, целясь ударами в голову в основном. Так я стала свидетелем жестокого
убийства, о котором впоследствии говорили в городе и все больше небылицы, но
которое потрясло меня невыразимо. Какая сила удержала меня все это стоять и
смотреть? Зачем мне нужен был такой опыт? Я была очень сильно взволнована. Я
взывала мыслью к людям, которые проходили мимо, я умоляла их помочь. Я впервые
увидела страх людей, равнодушие и бессилие. Я дождалась, когда приедет скорая и
когда его положили на носилки, укрыв с головой. И очень медленно в тот день я
шла домой, увидев воочию смерть, с каждым своим шагом взрослея и не желая более
возвращаться к детству.
Так, и в семье, и вне ее
я начинала взрослеть, будучи восьми-девяти летним ребенком, все менее и менее
привлекаясь играми, сказками, представлениями, театрами, спектаклями, но
уходила в мир книг серьезных, читая «Ташкент – город хлебный», «Дети
подземелья», «Отверженные», «Человек, который смеется». Некоторые из книг по
совету отца я конспектировала и много раз перечитывала, тяготея к тому, что описывает
жизнь бедных, отверженных, гонимых людей, сирот. Классика становилась моей
настольной литературой, моей радостью, моим утешением.
Однако, книги не могли заменить мне школу. Но как долго я не
могла проснуться для знаний точных! Школа не открывала предо мной мир истинной
жизни, страданий, чаяний души, ибо она давала знания осторожные, медленно,
беспокоясь о детской психике и восприятии. Из всех в друзья я выбирала тех, кто не был в почете в классе, кто был одинок,
кто не пользовался авторитетом. В классе у меня были две такие подруги. Но одна
из них, Вера, девочка из многодетной семьи, во втором классе неожиданно умерла
и единственной моей подругой оказалась Мира Бедная. Она жила с матерью и отцом
в небольшой комнатушке в коммунальной квартире. Отец был инвалидом, худощавый
немногословный человек, который всегда, сколько бы я не приходила, сидел в
инвалидной коляске, и Мира прислуживала ему. Мать Миры была учительницей
начальных классов и порою писала домашнюю работу за дочь, но Сара Давыдовна ее
легко разоблачала и стыдила при всем классе, как Миру, так и ее мать.
Дружба с Мирой никак не удовлетворяла меня, поскольку у нее были
совсем детские интересы, но дружить с кем-то было надо. Я по ее просьбе
рисовала ей куклы, одежки к ним, и она их вырезала, и это были ее игрушки, ибо
в ее семье достатка не было, а она тяготела к играм своего возраста и понимания.
Постепенно взрослея, я стойко переносила многие свои личные
страдания, не делясь ими ни с кем, не жалуясь, не ища, да и не находя защиты. Было обыденным делом терпеть, сносить
неуемный характер отца, бояться его и тихонько в себе молиться, чтобы его гнев
миновал меня. Отец неизменно укладывал меня спать в девять часов и частенько
вдруг говорил маме: «А что у нее в дневнике?». Далее щелкал портфель… Я
замирала под одеялом. Но, увы. Мгновение и отец сдергивал с меня одеяло и
начинал бить, указывая на тройку в дневнике или запись, или на количество
листов в тетрадях или еще на что-нибудь. Мать он всегда отшвыривал в сторону до
конца воспитательной процедуры, угрожающим голосом требуя, чтоб она не влазила,
не смела и близко подходить, когда он говорит. Далее он давал мне горько
рыдающей и кивающей, что он прав, стакан воды и отправлял в постель. Почти
каждое утро я просыпалась с болью от побоев и неимоверным внутренним
страданием. Все это делало меня
неразговорчивой, не идущей на детские игры, не желающей лепетать со
своими сверстниками, не мечтающей ни о чем нереальном, маленькой старушкой,
которой и было хорошо только с людьми пожилыми, за исключением моей первой
учительницы. Однако, и характер мой был не из простых и не из лучших. Наверно,
меня и надо было как-то воспитывать.
Помню, как-то Сара Давыдовна повезла весь класс в Ботанический
Одесский сад. Как все было пристойно. Нас водила гид, все показывала,
объясняла… Показала на растения, которые к радости многих зацвели, рассказала,
что это дивные цветы, редкие, требующие особых условий, что они откуда-то
завезены и пр. пр. Нас подвели на метра
полтора, чтобы мы могли рассмотреть, соприкоснуться с прекрасным… Ну, разве я могла ожидать от себя подвоха. Но
в какое-то мгновение как-будто кто-то во мне сказал: «А посмеешь ли ты сорвать
цветок?» Ну, никогда
