не вела себя
по-хулигански. Но… как это… не посмею? В одно мгновение я вырвалась из послушно
стоящего ряда детей, рванула вперед. И вот у меня уже в руках – свой Аленький
цветочек. Стоит ли описывать последствия? Но зато я чуть-чуть познала себя. Да,
недалеко я ушла от отца своего! Сколько раз я в жизни смела там, где и подумать
было страшно. Сколько раз за это били другие! Бедная моя Тарадановская порода.
Намучилась же я с ней, т.е. сама с собой. После этого случая учительница вконец
невзлюбила меня, как и я саму себя.
Не могу сказать, что я была дурой, но и умной – никак, с великой
натяжкой на что-то среднее и все-равно непохожее на других. Но, если бы только
в этом заключались мои проблемы. Мысли о себе самой, как о личности, довольно часто посещали меня. Однажды, когда я
была дома одна и рассуждала о себе, о своем несовершенстве, внутренний голос во
мне, подобный тому, который предложил мне сорвать цветок, сказал: «Закрой глаза
и смотри». Повинуясь этому голосу, я села на диван и закрыла глаза. Удивлению
не было предела. Я увидела, как на черном фоне постепенно вырисовывается на
веках глаз цветок неземной красоты, великолепие которого неописуемо. Его
лепестки пульсировали каждый так, что сияние исходило и от каждого лепестка и
от всего цветка такой мягкости и такими
волнами, что глаза мои, казалось, излучают из себя то, что теперь бы я назвала
Божественной энергией. Цветок был во все глаза и обладал удивительным свойством
– менять цвета. Я могла попросить белый, розовый, зеленый оттенки и сплошные
цвета... Цветок подчинялся моей мысли, как просьбе, и являл Божественную
красоту. Но и это было не все. В центре цветка появлялось маленькое, едва
заметное пятнышко. Оно начинало расти, раздвигая свои границы и, как на экране,
в центре цветка появлялись сказочные видения, настоящие мультики, подвижные
фигурки, очень живые, узнаваемые…Иногда это были дивные картины природы с
живыми неигрушечными персонажами. Этот подарок стал моей тайной. Наплакавшись
от отца, я закрывала глаза и тихонько рассматривала цветок, наслаждаясь его в
себе сиянием или чудесными картинками. Я никогда не интересовалась, есть ли
такой цветок у других, но он всегда был моим утешением, моей радостью, моей
тайной.. В ночи и глаза не надо было закрывать. Он расцветал во весь потолок, и
его сияние было столь большим, что мне казалось, что в комнате светло и видны
предметы. Один раз, глядя в темноту, я увидела, как из-под стула ко мне идет
тигр. Видение было столь явным и таким отчетливым, что ужас овладел мной. Я
закрыла лицо руками и видение исчезло. Однако, этот образ, как символ силы и
защиты, всегда преследовал и напоминался
мне о себе, когда я была в тяжелых
положениях, и жизнь моя, казалось, была на волоске. Даже, когда я покупала себе
кофты или платки в дальнейшем, будучи уже взрослым человеком, то обнаруживала
на них изображения тигра, что во время покупки я в упор не видела.
Более того, мне было дано удивительное чувство. В один из дней, будучи дома, я друг в
какое-то мгновение явно почувствовала, услышала в себе предупреждение без слов такой
силы, по сравнению с которым все, что говорил отец мой в гневе и ярости, было
бы слабым неуловимым шепотом, и это, сказанное, вошло в мое сердце и память
навсегда. Мне было сказано, что где бы я ни была, чтобы я ни делала, меня
видит, слышит всегда и везде - Один. Я – видима Им, слышима, Он – всегда рядом,
где бы я ни была и чтобы я ни делала. Но кто это? У меня и мысли не было о
Боге.. Я оторопела. Я никак не могла взять в толк, что есть Тот, Кто видит и
знает каждый мой шаг. Было странно после этого вообще нормально, как
прежде, жить. От этого чувства я никогда
не могла отойти. Мне это неизменно напоминалось всегда, хотя и не спасало меня
от многих и многих ошибок, которые Волею Бога я должна была совершать, ибо без
них невозможно стать разумным и в малом.
Несомненно, я ничего не связывала с Богом, хотя и знала, что
есть религия, что говорят о Боге, и что Его церковью я привлеклась. Но никто не
развивал, не поддерживал мою веру, все было неявно, на уровне чувств и
неосознанного понимания. Однако, особое значение я этим дарам не придавала,
хотя и неизменно их имела ввиду и ими пользовалась.
Школа во многом была моей радостью, и печалью. Я к ней была
расположена всем своим сердцем на уровне ума, пока я не заходила в свой класс.
Несравнимым наслаждением была подготовка
к школе к первому сентября. Мне мама оставляла деньги, и я выискивала по всем известным мне магазинам
Одессы школьные учебники и принадлежности. О, как я оберегала все свои тетради,
ручки, пеналы, резинки, линейки, альбомы и цветные карандаши. Я неизменно
всегда составляла список и шаг за шагом все складывала в новенький портфель с
надеждой, что в этом новом году… Но к середине года или раньше у меня не
оставалось ни одной тетрадки, нормального карандаша, альбома… Начинался период
моих страданий. Никто и ничего не собирался мне покупать, никто не спрашивал,
есть ли у меня еще тетради, карандаши и что я делаю на уроках труда. А на
уроках труда, куда надо было приносить лоскутики или цветную бумагу и клей или пластилин, я
отсиживалась, в который раз обещала, просила у других… Много раз битая, я не
смела просить у родителей, не смела и рта открыть, боясь гнева, побоев и
ненавидя их жадность, потому, что только жадностью родителей я все себе
объясняла. Также, приходя в школу, уже после второго урока страшно хотелось есть. Кормили в первом
классе всех, а вот, начиная со второго бесплатный завтрак или обед (если учились во вторую смену)
полагался только детям малообеспеченных семей.
Вожделение, сколько я себя помню, желание хоть булочки, неотступно
преследовало меня в школе. Родители как-будто вообще не имели понятие, что в
школе тоже можно есть, что там есть буфеты. Они не имели понятие и о том, что в
школе бывают праздники и надо нарядно одеться или что надо сдавать деньги на
какое-либо мероприятие. Вопрос денег, одежды, еды в отношении меня никогда не
решался в родительском доме хотя бы на среднем уровне. Поэтому уже в начальных
классах не было в чем пойти, не было, на
что купить. А потому я удерживалась дома, так с детства проходя свою аскезу, отучивающую меня от праздников души, от
вожделенной свободы и склонности уходить из дома в поисках приключений. Бог вел
меня хорошим материальным путем, решая через родителей лучший вопрос в моей
жизни – не притязание и умение терпеть.
Однако, учительница, как и я, об этом не ведала (что я должна
претерпевать аскезы) и однажды послала меня домой за родителями, чтобы
сообщить, что у меня ничего нет и что я такая-сякая. В этот день я получила ко всему и
двойку. К тому же, мама была дома, и все обещало закончиться для меня трагично. И
вот тогда я поступила так, как
придумала, поскольку, когда тебя то и дело бьют, поневоле будешь и что-то
предпринимать. А потому тетрадь с двойкой я порвала и выбросила, поскольку
вырывать листы уже было невозможно. Но, придя домой, с порога радостно объявила
маме, что получила пять. Бросилась открывать портфель, а тетрадки-то там и нет.
Я, не смущаясь, заявила, что тетрадь забыла
в школе и надо за ней пойти, а маму вызывает учительница, чтобы объяснить ей, о
чем говорили на собрании (поскольку в дневнике была запись, приглашающая маму в
школу). Дело было зимой. Я одела ботинки с калошами, и мы с мамой пошли. Учительница от силы могла
ожидать меня с мамой еще полчаса. Надо было потянуть время. На полпути я
«потеряла» один калош и вернулась его искать, а мама осталась меня ждать. Пока
я его «нашла» и пока мы пришли, учительница только-только ушла. Учительнице
было сказано, что мы приходили, а Вы ушли, а у мамы больше не было охоты идти в
школу, тетрадь посчиталась без вести пропавшей, но в этот день я не плакала.
Если исходить из того, что мой внучок каждый день что-либо
наплетет, хотя и бояться-то ему нечего, то и это мое событие не должно
рассматриваться, я думаю, как преступление, но как средство самозащиты. Хоть
один раз (не считая конечно бесчисленных троек, которые уходили из моей жизни с
вырванными листами). Они, тройки, действительно уходили из моей жизни, потому
что уже в четвертом классе во мне стал проявляться интерес к математике.
Маленькие озарения все чаще и чаще и без особых усилий стали посещать меня, особенно на сложных задачах. А началось все с
того, что Сара Давыдовна предложила классу решить задачу еще другим способом.
Этот другой способ мне был сразу виден и я, сидя, недоумевала, почему пошли в
обход, когда решить можно было куда быстрее. Так я была похвалена на весь класс
и принесла домой самую настоящую пятерку. Отношения с Сарой Давыдовной стали
немного налаживаться и потому, что, когда она читала детские книги, я ее
слушала с огромным интересом и однажды по окончании урока бросилась к ней со
всех ног, чтобы никто не опередил меня, и попросила книгу взять домой, чтобы
дочитать, ибо чувствовала, что не доживу до завтрашнего дня, не узнав судьбу
героев. Так я впервые прочитала «Дети подземелья», Короленко и впервые
почувствовала себя уважаемой своей учительницей. Для меня это было важно, ибо
мнение о себе я имела самое незавидное.
Отец контролировал меня мучительно, неотступно, всеми
сподручными средствами, однако, не
вникая в суть моих занятий, переживаний, времяпрепровождения, но имея часто
озвученное желание хоть меня, из всей его породы, вывести как-то в люди, увидеть меня не глупой,
ибо и себя дураком не считал, был внутренним гордецом и не мог представить себе,
чтоб у него, да глупые дети… Ожидания, как я себе теперь понимаю, на тот период
я никак не оправдывала, но за себя, неразумную, все же печалилась, ибо никак не
могла взять в толк, отчего я такая несообразительная, и мелькающие успехи
отнюдь не находила стабильными и никак не помогающими приобретению хоть
какого-нибудь авторитета среди одноклассников.
Не имея лучшего о себе понимания, я пеняла на свое лицо. Мама
всегда говорила, что она, будучи беременной, была однажды поражена взглядом
ребенка, мальчика, у которого были большие и очень красивые голубые глаза.
Оттого и я родилась с голубыми глазами, которые мама всегда находила красивыми.
До операции я действительно была упитанным и симпатичным ребенком, так,
что даже на улице евреи останавливали
маму и спрашивали: «Скажите, а чем вы кормите своего ребенка?». Но после
операции я похудела и всегда была худой, с бледным лицом, усыпанным щедро
веснушками, унаследованными от отца и матери одновременно. У них веснушки хотя
бы были на спине, а у меня, увы, по всему лицу, включая руки и спину. Руки же
были волосатые и на сгибе в локте абсолютно копировали руки отца, и белесые ресницы, и густые брови. Уже в семь-восемь-девять лет мне
хотелось нравиться мальчикам, или хотя бы
иметь друзей, или хотя бы доброе отношение ко мне учителей или
воспитателей. Но взгляды скользили мимо меня, и я сникала.
Я много раз изучала себя
в зеркало. Я была хуже обезьянки в плане того, что подходила к зеркалу и справа,
и слева, как бы мимо, бросая на себя
