14.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 7. Я – ПОДРОСТОК. ШКОЛА. ПРЕОДОЛЕНИЯ.

14.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 7. Я – ПОДРОСТОК. ШКОЛА. ПРЕОДОЛЕНИЯ.

 

Чувства к отцу у меня были более негативные, чем положительные.
Его поведение как-будто не имело границ ни к маме, ни ко мне, ни к Лене, пока
она жила у нас. Он не зря называл себя аморалом, ибо это подтверждалось на
каждом его шагу. Но родственные узы заставляли все претерпевать, все принимать,
и понимать, что очень многое в нем привлекательно, и очень многое в нем тяжело,
и эта тяжесть давила собой постоянно,  и
жизнь  в родительском доме становилась
невыносимой, больной, затравленной, горчащей от невозможности что-то изменить,
и рождала надежду на  «когда-нибудь».

 

К этому постоянному комку прибавлялось и то, что зимой я
постоянно мерзла, ибо дом совсем не отапливался, сквозняк гулял по моей комнате,
как и по всей квартире и очень трудно было сосредоточиться и учиться. Я одевала
на себя два пальто, сапоги, а иногда и шапку и превращалась буквально в ходячее
чучело, которому надо было ходить взад и вперед, чтобы учить, всовывать в себя
знания. То я сбрасывала с себя все и по невольному примеру отца начинала делать
усиленную зарядку, чтобы как-то согреться и прийти в форму. И в школе тоже было
холодно постоянно.

 

 

Школьная форма никак не грела. Я мечтала хоть бы о какой-нибудь
кофточке, свитерочке и начинала завидовать тем, о ком позаботились родители,
кто был упакован в добротную одежду и никак не зависел от температуры, был
беззаботен и наряден. Моя шапка с детским бубоном, мое длинное пальто, моя
разбитая обувь и часто рваные чулки, которые расползались на глазах, как бы их
ни штопали, все это устремляло мою мысль к лету, где летнее платье казалось
лучшим нарядом. Но летом было еще хуже, поскольку невозможно было ходить  только в одном или двух платьях.

 

Однажды, приехав из Сочи и выкладывая на стол купленное, отец
вытащил сверток, не распечатывая бросил его на стол и, улыбаясь, сказал, глядя
на меня: «А это тебе». Этот сверток оказался моей маленькой надеждой. Это было
чудо. Отец никогда не расщедривался на мой счет, но я подрастала, одежда была моим
тайным и долгим желанием, мое воображение уже представляло, какой это может
быть наряд. Я почти дрожащими руками развернула сверток, буквально рвала его…
Что-то красное в мелкий цветочек… Материал тонкий, но шершавый, чуть
грубоватый… Это было платье, обычное отрезное платье с рукавчиком, моего
размера. Я почувствовала, что цвет не мой, ибо привлекалась голубым. Но теперь
это уже не имело никакого значения. Обновка тотчас запала мне в душу. Я повесила
его в шкаф, поблагодарила отца и стала тихонько с того дня мечтать о том, когда
будет повод его одеть. Это платьице стало моей маленькой нежданной радостью,
моим маленьким уголком надежды, моей сбывшейся мечтой. 

 

 

Но радоваться долго не пришлось. В один из дней, придравшись ко
мне из-за той же еды, избив меня, отец демонстративно бросился к шкафу,
буквально сорвал мое платьице с вешалки и разорвал его на клочья, в который раз
пройдясь по моим чувствам и надеждам так, как это он делал и в отношении других
людей на моих глазах непрерывно.

 

 

Так, руками отца, болью и разочарованиями, Бог рубил мою
привязанность вновь и вновь, буквально 
сжигал ее на огне чувств и на огне ума, вел как йога, приучая меня
довольствоваться малым, не претендовать, знать, что всегда, в любом случае у
человека что-нибудь, да есть, не осуждать других за одежду, не возвышать
других, за то, что имеют, не обращать внимание на мнение других и не очень
мыслью лелеять праздники, а приучаться сидеть дома, входить в себя и видеть,
как  несовершенен человек, как в нем
сочетаются высшие устремления и низшие поступки.

 

Меня действительно надо было держать в ежовых рукавицах, с
пеленок,  и никто, кроме отца,  с этой ролью не справился бы; и при всем при
том, все претерпевая, я была хранима Богом, оставаясь живой, здоровой, с
родителями, с крышей над головой, имела свою собственную комнату с балконом,
могла учиться, читать любимые книги, дружить, меня смотрели, кормили, приносили
на мой стол, где я занималась вазочку с фруктами, горячие пирожки, звали есть,
интересовались моим мнением, разрешали приводить друзей и торт на день рождение
был обеспечен, но с каплей дегтя было все... Все это было дано Богом, но в свое
мере и так, чтобы время от времени я начинала мыслить, понимать, извлекать, и,
если надо, претерпевать.

 

 

Незримыми, порою тяжелыми,  но совершенными путями Бог ведет и каждого,
давая то, что надо дать и отбирая то, чему быть не время или можно обойтись.
Но, будучи все же в разуме скорее ребенка, чем взрослого человека, я с болью
думала о том, ну, почему мама не купит мне хоть какую-нибудь кофточку. Однажды
она с работы принесла что-то около шести-семи разных кофточек, которые кто-то
из сотрудников предложил ей. Кофточки были ношенные, но вполне терпимые, чтобы
носить. Я примеряла эти кофточки одну за другой. У меня уже не оставалось
сомнений, что мама купит мне хоть что-то. Глаза разбегались. Самая дорогая
кофточка была за десять рублей. Я указала маме на нее. Как на желанную. Однако,
собрав все кофты, мама завернула их в газету и сказала, что никакую кофту мы покупать
не будем. Я умоляла, я упрашивала, я приводила все аргументы, я готова была
плакать. Я спрашивала, так зачем же она это принесла, если не хочет купить. Все
было тщетно. Один Бог знает, какую подал ей мысль. Обновки не получилось. И
ничего память не сохранила, чтобы я могла сказать, что это мне купили, что это
мне помогло, что этим я могла похвастаться, но купили в свое время выпускное
белое платье за пятьдесять рублей, да белые туфли за тридцать. Это была самая
большая покупка, сколько я себя помню. Покупка ровно на один день. Но это было
уже значительно позже.

 

 

Отъезды отца на заработки 
весной и до конца лета были для меня радостны,  и их я ожидала всегда, поскольку сразу же
становилось легче дышать, и жизнь высвобождалась из тисков и наступали дни
блаженной тишины и независимости. Наступал душевный отдых, но до времени.
Стоило потеплеть, и мама, выпроводив отца,  начинала по вечерам куда-то собираться,
крутила волосы, долго стояла перед зеркалом и уходила. В теплые весенние, да и
летние вечера она уходила с подругой или одна и возвращалась в первом часу ночи
какая-то рассеянная, невозмутимая, чуть возбужденная или радостная. От нее
попахивало сигаретой, она становилась чуть другой, неузнаваемой, не
собирающейся со мной обсуждать свои дела. Иногда к нам заходил мужчина очень интеллигентный,
в костюме, пил чай, угощался, они перекидывались словами, смеялись,  были чуть-чуть озабочены своим, и однажды на
мой вопрос, кто это и что ему надо, мама ответила, что это ее друг, что его
зовут Чапай, что он холост, моложе ее на несколько лет, недавно закончил
институт и работает зам директора Алюминиевого завода.

 

 

Этот человек был внешне очень опрятным, всегда в костюме,  с красивым, чуть полноватым лицом,
обходительным,  и к нему лично я как бы
не чувствовала неприязни. Но поведение мамы мне показалось возмутимым,
поскольку я не могла понять, почему она поступает так откровенно, можно сказать
на виду у всех, пренебрегая мнениями людей, что даже люди вокруг, как и мои
подруги, стали отзываться о ней, как о гулящей. В один из дней, когда Чапай
пришел к нам и они сидели в зале, я почувствовала, что во мне нарастает
отцовский гнев. Я сдерживалась, как могла. Но какая-то сила подняла меня с
места и я буквально ворвалась в залу и потребовала, чтобы Чапай покинул нашу
квартиру, я настаивала на этом, я объясняла ему, что у нас есть папа, что люди
уже осуждают маму, что за этим может последовать очень большая неприятность,
что пусть ищет себе другую. Я не говорила, но возмущалась твердо, как и
обращалась к маме, призывая ее не способствовать распусканию слухов.
Смутившись, Чапай стал поспешно собираться, все объясняя и объясняя, что он
просто друг, что я все неправильно поняла, что он из самых лучших побуждений к
нашей семье. На маму в этот момент было невозможно смотреть. Ее охватила такая
ярость, что как только закрылась за ним дверь, она набросилась на меня и била
так, и так таскала за волосы, и так кричала, что я думала, что она меня точно
убьет. Избиение разъяренной и неразумной женщины  я испытала на себе во всей жестокости и неумолимости.  Никогда раньше мама не била меня серьезно,
все больше кричала или ограничивалась одним или двумя ударами. Это же избиение
не имело себе равных. Оно было столь несправедливым и беспощадным, что рыдания
мои  и страдания уже были не детские. Я
действительно не хотела больше жить. Я вышла на балкон. Я готова была легко
броситься головой вниз, но не была уверена, что разобьюсь, ибо до земли было
рукой подать, не была и уверена, что найдется хоть одна душа, которая меня
пожалеет. Родители давно вошли в состав тех людей, которых я поняла, как
безразличных к моей жизни, к моим страданиям, ко всему во мне.

 

 

Более недели мама со мной не разговаривала, и нисколько и ни в
чем себя не винила, ибо все свои причины выкричала, когда била, и сводились они
к тому, что наверняка папа ей в Сочах постоянно изменяет и по своему поведению
он достоин, чтобы ему изменить, да и не мое это сопливое дело. И так продолжала
бегать на ночные свидания, но он к нам домой больше не приходил. Именно поэтому
отсутствие отца имело и другую сторону, которая также печалила меня и пугала
этими непредвиденными обстоятельствами, которые были в моем понимании столь
нечистоплотны, что мне казалось, что я совсем погрязла в грязи и не знаю, как
выбраться из нее.

 

 

Мир отношений был тяжел, и проявляющийся во мне максимализм
никак не мирился с теми или иными открывающимися обстоятельствами человеческого
греха, который я таковым еще не называла, но видела как проявление  качеств недопустимых, с которыми ум не
соглашался, а сердце однозначно отторгало. Жажда чистоты отношений не находила
удовлетворение и за пределами семьи. Устремляя взгляд к своим подругам, с
которыми еще пыталась как-то дружить, я вновь и вновь поневоле подмечала изъяны
в отношениях и задавалась вопросом, почему.

 

 Люда Святошенко
достаточно часто приходила к нам домой. Двери были для нее открыты всегда. Если
я садилась кушать, то непременно приглашала 
и ее. Но когда я приходила к ней, дверь лишь открывалась настолько,
насколько позволяла цепочка, она впускала к себе домой редко и неохотно. Движения
в квартире были всегда ограничены. Можно было заходить только в ее комнату.
Если она садилась есть, то никогда не приглашала, никогда ничем не угощала и к
приходу родителей выпроваживала без слов. Таня Пазукас  всегда говорила как бы врастяжку, была
медлительна, не имела никаких особых интересов, никогда ни у кого не ела,
следуя строгому запрету своей матери,  и
никогда у себя ничем не угощала, легко осуждала мою маму, иногда просила у меня
десять, пятнадцать копеек в долг, но не торопилась отдать и не отдавала.
Собеседница она была неинтересная, но не любила всю нашу семью, донося  до меня все сплетни двора и тем добившись
того, что я просто стала обходить ее стороной, ибо не