мамина красота и
отцовское многих покоряющее мастерство. Только каждый из нас мог доподлинно
знать, хотя и в свою меру, кто и что из нас стоит, ибо в семейном быту ничего
не поддерживалось, как бы страстно отец ни желал; мама, столь красивая, в семье становилась обыкновенной, а я,
непонятная еще никому, но все же своя, и жизнь не заканчивалась, а предлагала
идти далее, ни на ком не ставя креста, ибо все друг другу были нужны, и каждый
более-менее правильно Волею Бога давал всему отчет и оценки.
Слава отца существовала, но
существовала для других. Силуэтист Тараданов – было своего рода
маленькое явление. Он и сам понимал, что здесь, в этом труде он талантлив, он
реалист, как себя называл, он успешен,
бывает и признан… Но Фортуна иногда и ему изменяла, и по пол дня он просиживал, ругая погоду, или вовсе с утра,
глянув на заволоченное грозовыми тучами небо, объявлял, что, видимо, сегодня
работать не придется.
В то время, как родители работали, я со своими тремя рублями
моталась по Сочи. В первый день я пошла на пляж. Переодевшись в купальник, я
вдруг увидела, что все мое тело настолько часто усеяно синяками с кулак, что было
стыдно, очень стыдно… Я шла по горячему песку, ловя на себе внимательные
взгляды… Я понимала, что так привыкла к побоям, что и предположить не могла, и
мысль в голову не шла, что они оставляют следы позорные… Это была боль, это
было душевное страдание, как и напоминание о действительности.
Очень часто я просто гуляла по городу, ибо это пристрастие было
во мне всегда. Как великолепен, легок, радостен был, казался русский город, хотя со чрезвычайно дорогими
базарами, хотя и город раскрепощающий значительно, не дающий умных мыслей, как
ни сосредотачивайся. Все вне, начиная с парка Ривьеры, буквально вытаскивает из
себя во вне. Но в дождливую погоду в нем возможно затеряться, ибо пустеют пляжи
и начинается движение людей во всех направлениях, увлекая тебя и давая душе
внутреннее спокойствие, уют и маленькое самосозерцание. В такие дни я исхаживала
все, что только можно, молча и тихо, порою выискивая букинистические магазины и
скупая на деньги отца что-то особенное, не планируя, но следуя за своими глазами
и возникающими желаниями.
Я держала в голове, что скоро я
все же поеду в Ростов-на-Дону, ибо академическая справка была взята с
собой, и родители уже дали на это добро. Но неприятности все еще были, заслоняя собой сочинское лето и
вновь выводя на полосу потрясений. Бывало и так, что мы оставались все втроем
дома, т.е в маленькой комнатушке, ибо шел проливной дождь, то припуская, то
приостанавливаясь. И было так, что отец мне совал деньги и настаивал, чтобы я
ушла в кино. Мне выходить на улицу в тоненьком платьице, ибо ничего теплого у
меня не было, не хотелось, я отнекивалась, говорила что не хочу… И тогда
отец прямо у меня на глазах начинал
заниматься с матерью сексом, и я, пораженная отвратительными звуками, закрывала
лицо руками и застывала, глядя в окно, не зная и не понимая, куда себя деть,
ужасающаяся внутри от такого разврата, от подчинения и безропотности мамы,
которая боялась отца и робко говорила, указывая на меня, что не хорошо, не надо
бы так…. Он отмахивался, говорил: «Она не смотрит» - и делал свое дело. Иногда я выходила в
коридорчик и стояла, прислонившись к стене, не понимая, что делать и как с этим
быть…
Мне было двадцать два года. Но чувство было ребенка, униженного,
неуважаемого, ненужного… Вырваться бы, уйти, куда глядят глаза… Но
ситуация пока придерживала, давая
вкусить и такой опыт, и такое человеческое бытие и такие отношения, и такие
качества… Пройдя через это, тяжело уважать родителей, ибо остается в памяти до
конца дней. Но Богу нужно было и это преломить через мое слабое все еще
сознание, способное на все округлять глаза и, возможно, проявлять неприязнь,
как и ее чувствовать.
Примерно через недели полторы мама вдруг неожиданно засобиралась
в Кировабад, оставляя меня с отцом, и
теперь я должна было не прогуливаться, а с ним работать точно также, как это
делала мама. Мама засобиралась потому, что ей надо было сделать аборт, что
сроки поджимали и тянуть дальше было некуда. Отец категорически был против
рождения еще детей. Так что маме, легко ли поверить, за всю совместную жизнь с
отцом пришлось сделать около тридцати абортов, оставаясь при всем том цветущей
и привлекательной необычайно. Отец никогда не предохранялся, не лишал себя
удовольствия, ценил в себе свои мужские достоинства, ими чуть ли не похвалялся,
ими мерил и свою продолжительность жизни и отсюда, через эту призму смотрел на
мир.
Мама уехала. Первая же ночь без мамы потрясла меня. Ночью я
проснулась внезапно. Сердце заходило ходуном. На корточках сидел у моей кровати
обнаженный отец и не сводил с меня глаз. В комнате был полумрак от уличных
фонарей. «Что ты здесь делаешь?» - едва выдохнула я. Увидев, что я открыла
глаза и в ожидании и недоумении уставилась на него, он сказал: «Можно я лягу
рядом?» Я стала умолять его уйти на свою кровать. Он еще что-то говорил и
говорил… Он сказал примерно так: «Я
никогда не полезу силой, я никого не насилую, но ты должна согласиться сама…».
«Уйди, уйди, уйди… Умоляю, уйди…» - твердила я с болью и со слезами, содрогаясь
от одной мысли, что отец так себя повел, так предложил, что не знаешь, что от
него и ожидать. «Ну, что ж…», - сказал он, встал и ушел.
Утром я не могла смотреть в его лицо. Он, все в нем было мне
противно. Идти с ним на работу было пыткой, обращаться к нему – величайшим
страданием. От него шла неимоверной силы
неприязнь. Он едва сдерживал себя, чтобы не избить меня. Но в чужой квартире не
смел. Эти дни совместного пребывания
были ужасны. Каждое приближение ночи становилось для меня мукой, отец не
звал работать с собой, больше подобного не повторялось, и я до приезда мамы продолжала слоняться по
городу, считая минуты… Я снова и вновь уходила
в себя, в свою ожившую боль, с огромным
нетерпением ожидая возвращения мамы и моего отъезда, ибо было оговорено,
что я смогу поехать домой, заехать в
Ростов-на-Дону по пути, выяснить, возьмут меня или нет в университет, и затем
уже подготовить необходимые документы.
Именно моя цель придавала мне силы терпеть. Вскоре,
действительно, приехала мама, и это было
великое облегчение, великая моя радость, как и надежда уехать. Я ей рассказала,
выбрав момент, о поступке отца. Она
несколько удивилась. Но никогда, ни в тот период, ни после этот вопрос не
поднимала, никогда я не слышала, чтобы здесь меня защитили, никогда не слышала
ее возмущения, и это осталось во мне также, как и многое другое, долгим
вопросом к маме, который я задала ей почти за год до ее смерти, когда я сама
уже была далеко не молода, и хотела
знать хоть какую-то оправдательную причину.
Такого рода переживания я не пожелала бы никому, ибо это
непростое чувство, чрезвычайно тяжелое, неперевариваемое никакими умственными
соображениями, минующее все нормальные человеческие отношения. Если бы не
вечная Богом данная мне моя ведущая цель, устремляющая к наукам и знанию, если
бы не чувство постоянной избранности, я бы не смогла с этим жить, я бы ушла из
жизни много раз, ибо всего было много, слишком много и очень мало истинных
утешений к моим двадцати с небольшим годам.
И вновь. Но для чего мне был необходим этот непростой опыт? Я
должна была знать, что и так бывает, что и с таким к тебе может подойти
близкий, родной человек, ибо кровные узы
не сместить в этой жизни никак, человек,
от которого и не ждешь и не желаешь такого проявления, как и не знаешь, что с
этим делать, когда беспомощна, знаешь страх и унижение, не имеющие себе конца,
когда зависима во всем и до поры никак
не можешь отдалиться на безопасное расстояние, при всем при том ценя его ум,
талант, его личную идею, его уникальность и редкость…
А жизнь удаляла, удаляла, да и вновь вожделенное расстояние
между нами стянуло в одну точку, нос к носу, глаза в глаза, ибо окончательно не
хотела меня разлучать с моими родителями и притушевывала эту боль долго, пока
кроме факта камня на камне не осталось от значимости отцовского и материнского предательства.
И невозможно такое перегнуть в человеке, и не под силу. Это
делается, гнется, ломается, исправляется только самим Богом, средствами
Божественными, путями непростыми и неизъяснимыми, когда человек, так мыслящий,
ставится судьбой, самим Богом в подобное положение и на себе испытывает
подобное в ту силу, в которую заработал или более того, чтобы запомнилось и
другим заказал. Мне же на тот период, находящейся в глубоком невежестве, не
знающей причин, ничего не оставалось делать, как предаться времени. А насчет
отца… Религия, одна религия может дать человеку Мнение Бога прямо в сердце, как
и Запрет. Иначе, воспитание и постижение нравственности идет только через боль.
По приезду мамы мне были даны деньги, и я была отпущена делать свои дела, ибо
уже пришло время, намеченное мне Богом,
и моя душа возрадовалась расставанию, движению, реальностью надежды… Вот и
появился, приблизился к моей жизни и судьбе город Ростов-на-Дону. Судьба
начинала вести меня к моей конечной земной обители в этой жизни… Но об этом в
следующий раз.
