уединения и своими
качествами, достаточно материальными, вовлекали в игры и разборки тех уровней,
где мне было крайне неуютно, муторно, насильственно.
Да
как бы мне ни нравилась Одесса, да как бы она мне ни снилась, я не могла
позволить себе такую роскошь – выйти из себя и войти в нее. Но… если это
случилось… я должна была, так понимала себе,
насладиться ею неограниченно и с тем, чтобы, войдя в себя вновь, уже не
испытывать щемящую боль, но устраниться, утолившись, безвозвратно. Но Бог
посчитал, что можно устраниться и через разочарование, и это лучше, это дает понимание об иллюзии, о
ее несостоятельности, о таком устройстве ума, о такой зависимости и более опасаться
ей предаваться, но сразу видеть ее и
знать, что она никогда не отражает истину.
Я
должна была после поездки увидеть воочию пустоту, увидеть, как страдания могут
привносить вещи и люди, понять, что далеко не все обязано соответствовать
нашему ожиданию. Божественное насилие – вещь очень непростая, и только спустя
многие годы человек может увидеть благоприятность этих долгих цепей, которыми
связывает материальный мир через иллюзорные гунны природы, и то, если человек начинает смотреть на вещи
через призму совершенных духовных знаний, разъясняющих, почему судьба
повела так или иначе, что именно ты извлек, чем в итоге это обернулось, и что
ты, фактически, приобрел.
Но…
вырвавшись из себя и не своей на то волей из своего вожделенного романа, из
вожделенной математики, я, не умеющая брать отчасти, едва, вскользь, желала,
раз уж так, насладиться Одессой сполна, прочувствовать ее, войти в нее и этим
раз и навсегда унять свою тоску, невесть откуда во мне живущую в такой
недосягаемой глубине души…
Одесса…
Мне хотелось не в суете, не в окружении безразличных, но с мамой и держа
пухленькую ручку дочери, все понимающей и разделяющей своим добрым сердечком,
очень медленно идти по этому городу, внимая своим чувствам, наслаждая глаза, в
великом внутреннем удовлетворении, похожем на глубочайшее торжество, благость,
гимн душе, очень чистый, связанный с детством.
Кто
дал мне любовь к Одессе – Бог. Кто выкорчевывал эту любовь – тоже Бог… Так неся
мне неземную истину в ее азах, что все приходящее, все тленно, все изменяется,
ничто материальное не достойно другого
чувства, запредельного, чувства любви к Богу…
Сначала
давалась практика, еле уловимое понимание, а религия в свое время должна была
это напомнить, на это и подобные примеры сослаться, как опыт, и повести к тому, что извечно, что
единственно есть цель и смысл…
А набираться опыта – дело трудное, больное,
когда пытливый ум набирает опыт и не знает, что с ним делать, хотя в свое время
извлечет и разберется, что и к чему. Одесса… Я любила ее, любила все ее дворы
еще не входя в них, улавливая за массивными воротами свой двор, его дух, во
всех детских голосах, во всех предчувствуемых там палисадниках, клумбах, во
всех скамеечках, во всех бабушках и мужчинах, забивающих козла, во многих
сарайчиках, в каштанах и акациях, во всех закоулочках… Этот дух дворов витал во
мне беспокойно, обещающе, тревожно и почти печально, и почти всегда…
Но
первое, куда засобиралась семья по приезду, это на пляж. Бог давал мне изнутри
другие желания. Всевышний подсчитал более
меня мой здесь своеобразный
юбилей, ибо тридцать лет назад на тот период я здесь родилась, все свел к этому году, увенчав его маминым
желанием и поездкой; и Бог меня не лишал
этой материальной радости, но и не давал ее испить до ожидаемого дна, имея на
меня Свои Планы и все направляя во мне и все ситуации используя для развития не
привязанности, отчуждения от материальных чувств по тем или иным основаниям, и
мне приходилось отмечать в себе, что Бог, давая изнутри мне одно желание, с другой
стороны ослаблял мою активность, используя некоторую природную уступчивость и
доброту так, что силе я не противилась, как и желаниям других, если это не было
слишком агрессивно или уничижающе проявлено.
Желая
мира в других, как и в отношениях, я могла поступиться своим, находя укрытие в терпении, изнутри давя на себя умом
и подходящими аргументами. Это была незнакомая мне прежде форма работы над
собой, ибо семья имела такие функции давить и требовать иногда не рациональное,
но терпимое и во благо других. Во благо других… - это был мой лучший внутренний
козырь, где я могла легче глушить свои чувства, но могла быть абсолютно
неуступчивой, если кто претендовал на
мою цель и смысл, что было ребенок и моя
книга, как и в свое время университет.
Бог
Сам расставлял во мне приоритеты и Сам, отдалив учебу, как смысл жизни, вручил
мне взамен реальное написание книги и дочь, что вполне на данный период и
удовлетворило, как и стало смыслом жизни. И никто здесь Волею Бога мне не мешал реально, но напротив. Здесь ко
мне Волею Бога была очень щадящая и лояльная атмосфера, которая неизменно
поддерживалась внутренней убежденностью, как и моими качествами. Становиться же
в позу в мелочах внутренняя разумность не давала, но, опять же, по Воле Бога,
ибо здесь не обойтись без внутренних
смягчающих энергий, поскольку без них любая мысль не имеет опоры.
Я
подчинилась мнению большинства, ибо у всех был статус, а мне отводилась роль
ведомой, однако, и ведущей, ибо всему я
могла предпочесть маленькую ручку
дочери, вручившей себя мне, вверившей себя теперь навсегда, и в этом я могла
черпать для себя великое утешение.
Только
на следующий день по приезду мы отправились в место безмерно родное, и предчувствие встречи ложилось в душе
наслаждением и нетерпимостью. Глаза желали видеть, объять, ум желал войти в
энергии детства, в ощущения непередаваемые, тело желала сюда направляться,
чтобы испытать хоть мгновение той эйфории, уловить хоть отчасти ушедшие
мгновения через улицу, двор, любую мелочь, которая еще могла сохраниться…
Однако,
переполненный трамвай, увозящий нас в заветную сторону, приближая эту долгожданную
встречу, сделал и свое дело. Кому-то в вагоне преградив дорогу, мы досадили и были столь негостеприимно обруганы, как
понаехавшие Бог весть откуда и зачем, что это спровоцировало маму пуститься в
объяснение, что, дескать, она здесь своя, но обругавшая всех женщина еще более
распылилась, так благословив нас на разочарование, как и отрезвив, что никто
нас здесь, по сути, и не ждет. Она была права…
Первая
шелуха эйфории слетела с меня во всяком случае однозначно, но не на столько,
чтобы сникнуть, но чтобы хоть что-то
понять. Для мамы же такой «радушный» прием не был определяющим и со
свойственным ей воодушевлением по жизни она готова была продолжать свой вояж,
неизменно уверенная, что ей здесь будут рады, что ее здесь ждут и что иначе
быть и не может. Для Саши это вообще не было никаким признаком, по таким
поводам он в бутылки не лез, ибо, принимая все, считал себя здесь ни причем.
Мне же пришлось последовать за своими впечатлениями, вдруг приоткрывшими, что
все во мне – мой надуманный, раздутый мыслью и неразвитым пониманием мир,
который я сама в себе питаю, что все давно ушло в далекое прошлое и из
общественного детского сознания превратилось в частный и никому не нужный
мыльный пузырь, который готов легко лопнуть и в разочаровании похоронить многие
лелеянные годами мечты.. И хотелось удержать маму, которая начала разъяснять
взорвавшейся женщине, что мы не напонаехали, подключая благость и миролюбие, но
та отмахнулась по праву устойчивой одесситки, проявив высокомерие и
самонадеянность. Маленький инцидент сделал свое большое дело, подготовил
встречу с Одессой более сдержанную, поубавив ожидания и иллюзии. Но все же надо
было эту встречу реализовать и в своей мере исчерпать.
