ПЕЧКА

Давно ли это было, или ещё когда, про то нам неведомо.
Только мне эту сказку дед мой сказывал, когда я совсем мальцом был, а ему его дед, а деду деда его дед.

Так и не важно это, когда было. Было.
Слушай.

Стояла среди лесов дремучих-тёмных, но добрых деревенька одна.
Народец в ней жил небогато, но всего им хватало, и потому спокойно текла в деревеньке жизнь.
Как вода в речке, протекавшей по окраюшку, у хвоста улицы.
Ой, что за чудо вода была в той речке. Словно чай, ни дать, ни взять. Хоть в стакан с подстаканником наливай, да на стол гостям ставь, такого тёплого настоявшегося на корешках лесных цвету, да аромату.
Сахару только не забудь добавить, гостям то. Да и подогрей. А так ни в за что не отличишь.
И от такой ли спокойной жизни, но народ, что в деревне жил, особым умением не славился, хотя и сделать мог всё, за что брался.
Но сделать просто и прочно, без изысков.
Так то украсить резьбой наличник, либо ложку какую раскрасить, то пожалуйста, а вот, что для обыденного дня сделано, то красотой не отличалось.
Вот и печки, что в деревне дома грели. И греют хорошо, и крепки, и пожару от них никогда не бывать, но гудят, дрова жрут, и об угол не задень, а то быть кафтану рвану.
Да и делов, что дрова жрут. Дрова в деревне были, выйди за порог, вот тебе и дрова тут.
А уж кафтанов с кружевами в деревне отродясь никто не носил. Для бездельников они хороши, кафтаны то.
Так и жили, не тужили, дровами ещё с далёкими деревнями торговали.

И вот, как-то раз, привезли с тех дальних деревень печку.
Не печку, а чудо прямо!
Уж и боком гладка, и тиха, как мышка, и дров почти не надо.
Того и жди, что ещё возвращать их начнёт. Такая скромница.
Прикупил её мужик один. Да что прикупил, даром взял, почитай, для пробы.
Вся деревня ходила к мужику. Смотреть, что да как. Прислушивались, принюхивались. Не чадит, не пищит, дров не просит. Греет!
Эх, тут бы и задуматься мужикам, а откель, собственна, тепло то идёт?
Да много столько! Да задарма.
Но нет! Не таков человек наш! Раз дают, надо брать.
И повалил народ в те места, откудова мужик первую печку приволок.
Стали вскорости во всех домах глянцевые бока сверкать. А и людям радость, как не крути!
В лес ходить по холоду за дровами не надо. Только и сиди дома возле неё красавицы, да грейся.
Мало, что в каждом доме печка такая на главном месте стала стоять, так и дошло до того, что каждый обзавёлся, мужик ли, баба ли, дитё ли малое. У всех печка под боком стоит. Зеркалом сверкает, ластится вроде как к тебе.
А уж теплота то от неё по всему телу разливается.
И чем больше ты ею любуешься-нахваливаешь, тем она добрее тебе тепла поддает. А отвернешься куда, либо уйдёшь от неё, так и пыл пропадает потихоньку. Грустит вроде.
Ну, чисто живая!
Обезлюдели потихоньку улицы деревеньки. Да и то. Ходить то не надо никуда, да и тепло терять, печку огорчать, кто же захочет.
Так и шло время. Уж и из углов своих в избах никто не выходит. А чего выходить то? Чего мне с тобой, к примеру, разговоры разговаривать?
Сколько от тебя тепла?
А у печки своей я уж без одёжы почти сижу. Чисто Африка какая, или Аравия Судовская. Благо!
Сторониться стали люди друг друга. Не то чтобы неприязнь какая или ссора-драка, а просто не замечают никого, проходят мимо и скорее к печечке своей, к печурочке.

Первым тот мужик, что раннее всех печку привёз в деревню, пропал.
Ну, как пропал. Нет его и нет. Ни к колодцу неделю уже не выходит, ни в ларёк за хлебом, либо за папиросами.
Заглядывать в его окна стали, нету мужика. Всё в порядке дома. Стол, ложки, еда кое-какая. Печка стоит посерёдке остывшая. А мужика нет.
Валенки есть, тулуп есть.  А его нет. Куда делся?

На ту пору в деревне печник жил Степан. Молодой, да сильный. Работать любил, печки лепил. И жена у него добрая была Устина.
Уж любили дружка дружку, чисто голубки. И воркуют и воркуют. Он её всё - Устинушка, а она ему - Стёпушка в ответ.
Степановы то печки, почитай, по всей деревеньке были в домах.
Только, что теперь за дело стало. Когда у каждого подмышкой своя красавица, лапушка.
Завели и Степан с Устиной себе по печке.
Только у Степана печка плохо грела. Взглянет на неё и душа его ноет.
Не может смотреть. Руки то работы просят. А кому его печки  нужны?
Свою то он, конечно, не забросил.
То и дело, на сани, да в лес за дровами. Только Устина ему замечала, что ты, мол, носишься, оглашенный?
Сядь, посиди, да погладь блестящий бочок. Будет тебе тепло.
Сел Степан, сидит, да на Устинушку свою смотрит.
Бледна с лица стала, взгляд потухший, только и радуется, когда на печку глядит, да гладит её по тёплому бочку.
Да и то сказать, в печкином зеркальном боку она отражается весёлой да румяной, огонь девка, как была недавно совсем.
А повернётся к Степану, лица на ней нет.
Да и Стёпушкой его на зовёт уже, всё больше Степан, да Стёпка, а то и просто «Эй» кликнет.
Нехорошо у Степана стало на душе, чует он беду-бедущую, а понять не может, с какого такого бока подбирается она.

А уж люди то в деревне стали один за одним пропадать. Исчезнут тихо, как и не было их. Всё больше одиночки, мужики да бабы у кого не друзей, ни родных не было. Так и то сказать, после, как печки в деревни появились, так и последние друзья, даже собутыльники встречаться перестали.
И так не ходят люди в дома соседские, а тут пойдут, глядь, а там уже и нет никого.
Только семьи оставались, большие какие, да старичьё парами, что, как родители Степана, любили друг дружку.
Да и те уже без сил по домам лежали. Но не жалились, а всё к печкам своим жались.
Придёт Степан к родителям то домой, а они и не смотрят на него, не встречают радостно, как бывало – «Смотри, мать, что за сын богатырь у нас!» и в колючую то щёку уткнутся ему.
А теперь только взглянут, кто пришёл и отворотятся. Будто и не знакомы с ним совсем.

Тут уж и не выдержал Стёпан. Домой в избу пришёл, печку свою схватил и на двор её выволок.
Как дал с размаху кувалдой, только зазвенели бока её зеркальные. Он ещё, да ещё, да с придыханьем-хаканьем.
Развалил таки устройство. Смотрит, а внутрях её какие-то огоньки да трубки причмокивают тихо-тихо, тише, чем часы с кукушкой, что рядом с дверью входной висят.
И вроде миска крутится на штырьке, поворачивается. Протянул Степан руку к трубкам то этим и вроде как даже озяб, так сквозняком его потянуло куда-то. И всё вдруг безрадостно стало казаться ему, не любо. А вот тут у трубочек-огоньков, мило и тепло.
Встряхнул Степан головой кудрявой, отскочил от печки подальше.
Как будто самого молотом-кувалдой стукнули вдруг. Вспомнил, что деды сказывали, есть мол на свете Воролюб-царь, что у людей любовь к другу-дружке крадёт, тем и живёт вечно.
Только победить того Воролюба не смог доныне никто, и как попасть к нему в царство даже слыху никто не слыхивал.
Схватился Степан за голову, закачался в стороны, зарычал.
Как любовь Устинушкину воротить?!
Где её искать?
Посидел, посидел. Делать нечего.
Мужик он был головастый. И доныне с тех пор, сказывают, редко на пределах наших такого встретишь.
День или два кумекал-разбирался. Трубки в печке ладил-переставлял. Двух котов соседских спалил, два у него на глазах мяукнув, исчезли и не появились боле.
Тут уж он решил не ждать.
Устинушку с родителями безответно в губы бледные поцеловал-обнял.
Перекрестился, хоть и не особо в церкву ходил. Только если по праздникам большим.
Выдохнул, как следует.
Да и схватился обеими то руками куда-то там внутрь.
Как молния сверкнула! Только дым белёсый по двору развернулся.
А Степан пропал с глаз, как и не было его.
………………….

Пятками Степан сильно стукнулся, но на ногах удержался.
Куда он попал, понять было нельзя, вывеску в путешествии своём мгновенном Степан не приметил, но, судя по пыхтевшему заводу, из ворот которого дружно выкатывались те самые печки, да катились вдаль по пыльной дороге, расчёт его оказался верным.
Одна беда была. Одёжа то Степанова быстрого пути не вынесла. Исчезла. Да что одежда, даже волоса кое-где подпалились. Брови да кудри его русые.
Делать нечего, походил-поискал Степан по округе, да и нашёл старый фартук кожаный, от кузнеца видать остался, когда ещё люди на заводе том работали.
Да и кувалду кузнецову на всякий случай прихватил.
Огляделся Степан по сторонам. Выглядел вдали здание высоченное, каменное и, решив, что там и есть, то, что ищет он, отправился, посверкивая сзаду белёсо, к воротам.
Долго ли шёл, коротко ли, про то, даже дед моего деда вспомнить не смог.

Зашёл Степан внутрь и оказался в зале такой громадной, что сколь Степан голову не задирал, разглядеть-увидеть потолка ему не удалось.
Посередь залы той сверкал-переливался огромадного виду хрустальный шар заполненный доверху летающими огнями. Каждый размером был – в ладонь возьми. Но столько их было, что в шаре том хрустальном и полетать им было особенно некуда.
«Так вот куда любовь людская собирается со всего света!» – размыслил Степан – «А где же люди, что в деревне нашей исчезли-пропали?»
«А человека то без любви нет…» – прозвучал у него над плечом голос – «Что он без любви то? Ничего от него не остаётся. Одежда одна»
Обернулся Степан и обмер. Больше, конечно, от нежданности, чем от испуга. Да и то, чего пугаться? Стоял человек перед ним, виду не царского, лысый, да в халате до полу. Ну, халат то добротный, расшитый, но виду не нового.

«Доселе никто в мои владения сам не прибывал. Меня не беспокоил. Боятся люди меня, Воролюбом кличут. А разве я ворую что? Сами отдают» - протянул руки Воролюб к шару, и задвигались огни, зашевелились, потянулись к тому месту, где ладонь Воролюбова была.
Задышал Воролюб, как будто воздуха свежего ему опосля удушья дали, жадно так задышал. Зарозовел. Улыбнулся глазами-точечками острыми.

«Вот так и живу, Степан. Вечно. А ты то зачем здесь? Потерял чего? Ищешь что? Иди лучше ко мне производством руководить, Вижу, у тебя ловко получается с механикой хитрой разбираться. А мне мастер то нужен. Не век же печками любовь людскую собирать. Может, что новое сообразишь, а?»

«Верни любовь мне Устинушкину, Воролюб. Не то разнесу тут у тебя всё в пух и перья»

«Кхе, кхе, кхе. Ну, попробуй, богатырь. Руки только не отсуши. Варежек то, смотрю на тебе нет. И точно ли она, любовь Устины твоей, есть у меня? Была ли она вообще?»

Подошёл Степан к шару. А как узнать? Протянул руку, да не двигаются огни, не спешат к его ладони.
«Устина, любишь ли меня, радость моя? Любовь моя вечная…»
Тут и двинулись огни, расступились и к хрустальной стенке выплыл один огонь яркий-яркий. Запылало у Степана в груди, заныло-запело.
Есть. Есть она, любовь Устинушки моей! Вот он куда её, злодей, упрятал!
Схватил Степан тут кувалду, что в руках держал, да как врежет по хрусталю. Только звон. Он ещё, ещё раз. Отскакивает металл от прозрачной стенки, словно камень, а не невидимая почти преграда, Степану пути не даёт.
………………

Опустил Степан кувалду, опёрся на неё устало, склонил голову на руки и вцепился в них зубами. Кусает и думает – «Не будет по-твоему, Воролюб! Не бывать такому! Пусть я любовь людскую отпереть не в силах, но уж голову твою кувалдой попробую, так ли она крепка, как тюрьма хрустальная?»

«Прости меня, Устинушка, что вызволить тебя не сумел» – шагнул Степан к шару, да и прижался губами к холодному