Не лучшие времена
Мы встречались у Альвара и Бласа за обедом. Подойдя к булочной, чтобы купить на десерт пирожные, я увидела висевшее на двери объявление “закрыто”. В поисках другой кондитерской мне пришлось спуститься на три улицы ниже.
- А чего это сегодня магазинчик Курро закрыт? – спросила я, поднявшись в квартиру.
- Не сегодня, – ответил Альвар, пока я относила сумочку и жакет в спальню, – он насовсем закрылся.
- Да ладно? А что случилось?
- Видишь ли, малышка, это кризис, – крикнул с кухни Блас, – капец всему.
В домофон позвонили, и в квартиру ввалилась Рита вместе с приглашенными, помимо нас, Уго и Роберто. Они втроем случайно встретились у входной двери. Мы расцеловались и немного поговорили о том, как давно не встречались. Не поверите, но мы даже вспомнить не смогли, когда же это было.
- Ничего удивительного, – промолвил Альвар, – потому что в последний раз все вместе мы собирались на нашем новоселье пару лет назад и сидели на карачках.
- Ну теперь вы обжились; классное гнездышко, кстати, – заметил Робер, помогавший ребятам с планировкой квартиры. – А квартал и вовсе не узнать, так он изменился, верно?
- Еще как, – подтвердил Уго, – его будто китайцы захватили.
- Булочная досталась китайцу? – спросила Рита, которая тоже видела, что она закрыта.
- Пока неизвестно, но скоро узнаем, должно быть... Так или иначе, но вам и невдомек, как мы расстроились из-за Курро, верно, Блас?
Альвар по привычке постоянно добавляет “верно, Блас?”, или “да, Блас?”, не ожидая от того ответа, а Блас, в свою очередь, тоже переспрашивает “правда, Альвар?”
- В конце концов мы помирились и снова стали ходить к нему каждый день. А на днях, по обыкновению, поинтересовались, как у него дела, и он вместо привычного “да ничего, живем помаленьку”, взял да ляпнул “хреново, ребята, совсем хреново”. Мы были сильно огорошены ответом, поскольку видели, что Курро и в самом деле не на шутку встревожен. От изумления мы с Бласом даже обсудили новость, когда поднимались домой, да, Блас?
- А на следующей неделе, – подхватил Блас, – он пришел и сказал, что не знает, как выкрутиться, чтобы оплатить аренду. А еще через неделю сообщил, что не может заплатить поставщикам и потому вынужден закрыть...
- … Магазинчик, который открыли его родители, и который работал больше сорока лет. Вот что главное.
- Короче, на следующий день мы пришли... а магазинчик закрывается! Если бы вы видели его стареньких родителей, вытаскивающих из полок немногие вещи, что еще остались. Отца, которому не меньше восьмидесяти, бережно упаковывающего кассу, на которой он работал, будучи еще нестарым, чтобы помочь сыну. И маму, собирающую шелковые кружевные салфеточки...
- … И если бы видели самого Курро пока еще в фартуке, но с поникшей головой... У нас сердце оборвалось при виде того, о чем сказал вам Блас.
Какое-то время мы молчали, и слышался лишь звон доставаемой из шкафа посуды, да стук ножа о деревянную доску, на которой Робер резал лук.
- Везде одно и то же, не только в торговле, – выпалила Рита. – Без разницы, кто ты – врач, учитель или водитель, и неважно, отпахал ты двадцать лет или только что отучился. Всем крышка. И вопросы не нужны, всё и так понятно по унылым, постным лицам.
- Прикинь, каково нам, архитекторам. Биржевой пузырь схлопнулся и по всей морде нас хрясь! – Робер со свистом рубанул воздух ножом. – Чего я только не делал, имея бюро и четырех служащих, но проекты не финансировались, и я, как и Курро, подумывал о закрытии. Только закрыть свое дело не так просто. Ежу понятно, ты стараешься выкрутиться, увольняешь половину людей и ждешь, когда же это случится. И помяните мои слова, скорее всего, так и будет...
Снова наступила тишина, и была слышна только наша суетливая возня. Рита стелила на стол скатерть, Альвар до блеска начищал бокалы, Уго открывал бутылку вина, Блас копошился у плиты рядом с Робером, который продолжал нарезать зелень. Я носила на стол тарелки. Для всех нас шестерых было немного странным затеять разговор о работе. Мы почти всегда обсуждаем политику, ибо политика – удел других людей. Откостеришь их и успокоишься, а вот говорить о работе совсем иное. Работа – дело сугубо личное, особенно, если что-то там не ладится, и говорить об этом так же стыдно, как раздеться догола перед людьми.
- А как у вас дела, Блас? – спросил Робер.
- А что у нас? Урезали зарплату на пять процентов. И дело не столько в урезании зарплаты, сколько в уменьшении покупательной способности. Я знаю, что говорю. Мы расхлебываем кризис 93-го... Но, должен сказать, что страх хуже всего. Тебе вешают лапшу, что все рушится, что система несостоятельна, и всякое такое бла-бла-бла... И что ты делаешь? Прячешь голову в песок, а когда хочешь разобраться, тебе урезают ставку и добавляют лишние часы, потому что сократили бог знает сколько людей... Да чего там говорить, а то вы сами не знаете.
Мы сели за стол. Альвар достал смесь из сухофруктов и начал готовить гаспачо.
- Вот что я вам скажу, – начал он, перемешивая фрукты, – даже не знаю, кто больше виноват в том, что все мы теперь переживаем этот долбаный биржевой кризис, о котором говорил Робер. Мы жили, как хотели, потому что были выходцами из поколения, учившего нас, что не стоит иметь квартиру в городе, а также домик на пляже и в горах и деньги, чтобы оплатить отпускную неделю в августе... Разве не так?
- Погодь минуточку! Прости, конечно, но мне осточертело слушать, что виноваты мы все... осточертело до смерти! – вскинулся Уго. – Если не ошибаюсь, то виноваты те, кто довел нас до такой жизни, кто разрешил банкам предоставлять кредиты, растягивая их на тридцать лет, чтобы потом возвратить в семикратном размере... Блин! А теперь, видите ли, мы должны поверить болтовне о том, что виноваты мы все. Ну уж нет! Дудки! Кто виновен, тот и виновен, а остальные – жертвы. Жерт-вы! Ты, ты, ты, ты, ты и я. Нас здесь шестеро, кому придется расплачиваться. Знаешь, парень, всем и так понятно, что я рехнусь от заявлений о всеобщей виновности, потому что наши политики некомпетентны в делах.
- Не рехнешься, потому что больницу придется оплачивать самому!
Мы с Ритой и Робером прыснули со смеху, а у Уго аж вены на лбу вздулись.
- Только не надо о здравоохранении... это совсем другое.
Мы обожаем подтрунивать над Уго.
- Здравоохранение?– переспросил Робер. – Видишь ли, Уго, всеобщее бесплатное здравоохранение тю-тю. Халявная кормушка накрылась медным тазом.
- Мы живем в состоянии нестабильности, словно на другой планете! Мать твою, как же вы меня достали! Мы все отстегиваем на здравоохранение, так что оно не халявное. А в системе социального обеспечения творится хрень, потому что у людей напрочь отсутствует общественное сознание.
- Расслабься, дружище, а иначе нам и впрямь придется передачи в больницу носить.
- Знаешь, Уго, – Блас налил себе еще вина, – я согласен, что нас не воспитали для жизни в демократическо-правовом обществе, поскольку непременное условие этого – общественная солидарность, которой у нас нет и в помине. “Эти твари берут себе мою зарплату”, – первое, что думает каждый из нас, когда ему приносят ведомость. Так ведь? Или вы думаете иначе? А знаете, почему мы так думаем? Да потому что нас не научили обсуждать это публично, мы привыкли шушукаться по углам... У нас нет ни малейшего представления о том, что такое общественное сознание.
- Передай-ка сюда винишко, сознательный ты наш, а то налил только себе, – возмутился Робер.
- Да-да, конечно, извини, – Блас передал бутылку. – И потом, что касается студенчества, у них другое...
- Ладно, Блас, кончай трепаться и помолчи, – вмешался Альвар, – скажу тебе, любя, ты слышишь звон, да не знаешь, откуда он.
- Я не треплюсь, черт побери, просто ты никогда не даешь мне договорить! Лично мне кажется, – продолжил Блас прежде, чем кто-либо из нас успел вставить слово, – что преобразования должны быть не в университете, а до него. Фундамент здорового общества нужно закладывать в школе... Смотри, что мы имеем: систему обязательного среднего образования. Спрашивается, что ты изучаешь? И ответ напрашивается сам собой: да всё, серединка на половинку. Никакой конкретики. Вот тебе и среднее образование, надо сказать, весьма средненькое.
- То ли дело базовое, круть! – прервал Бласа Альвар, и тот насупился. – Прости, продолжай.
- Они упустят время, если не начнут реформу прямо сейчас, – Блас глотнул вина и подцепил на вилку немного салата. – Люди формируются не в двадцать и не в двадцать пять, они формируются в шесть-семь, ну в восемь лет, и если не изучать с ними социальные вопросы в этом возрасте, то нечего надеяться, что, повзрослев, они займутся ими.
- Я знаю немногих, кто повзрослел к двадцати пяти...
- А к сорока и того меньше!
- Можно я кое-что спрошу, ребят? – суфлерским шепотком прервала спорщиков Рита. – Не перейти ли нам ко второму блюду? Скоро свечереет, а мы еще не говорили о евро.
- Ты права, – признал Альвар. – Итак, подвожу итог. Коротенько, в двух словах, чтобы потом не говорили, что я зануда, как некоторые. – Альвар вскочил с места и принялся носиться по комнате, вопя во всю глотку: – На помощь! Караул! Европа наступа-ает! – Он пулей влетел на кухню и, высунув голову в дверь, торжественно вопросил: – Или это уже экс-Европа?
Мы покатились со смеху, а поскольку на свет выплыла тема всяческих экс, мы рассказали ребятам о Хонасе и Карлоте.
- Разошлись? Да ладно, кажется, они любили друг друга без памяти!
- Ага, кажется, любили, – согласились мы, – а теперь разлюбили.
Мы рассказали о переписке Карлоты и Хонаса на ее дне рождения.
- Надо бы посмотреть, как там Карлота... Такая девчонка!
- А, кстати, почему она сегодня не пришла? – поинтересовался Робер.
- Уехала в Астурию на курсы, учиться готовить фасоль с колбасой и бобы с моллюсками, – ответила я.
Робер, Уго и Альвар аж вином поперхнулись.
- Ей нужно побыть одной, – после долгого молчания тихо добавила я и глубоко затянулась сигаретой. – Вот она и записалась на все подряд.
После того как мы покончили с едой, я встала, чтобы сварить кофе.
- Мы с Ритой идем на демонстрацию в субботу. Кто с нами? – спросила я, вернувшись с подносом пирожных.
- Я пойду, – ответил Альвар.
- Не знаю, – отозвался Блас.
- Я зайду за вами, – добавил Альвар.
- Само собой, пойду, я даже листовки отксерил, – сообщил Уго.
- Я – пас, в жизни не свяжусь с профсоюзами, – напрочь отказался Робер.
- Вот что я вам скажу, – Уго поднял бокал с вином, чтобы чокнуться со всеми, – не знаю, что там будет дальше, а сейчас мы в заднице.
Он всегда был реалистом до мозга костей.
