Укутанное в горностаевый мех снега ранее октябрьское утро с наслаждением дышало влажными ароматами южного ветра и заходилось нервным кашлем ледяных северных струй.
Время неумолимо движется вперёд. Невидимый Хронометр Всеобщего Бытия равнодушно отсчитывает последние секунды, минуты, часы невезунчиков; из них складываются дни, недели, месяцы и годы счастливчиков. Никто из живущих не ведает, на которой чаше весов – везения или невезения – в общей груде жизней лежит и его бренное существование.
Спокойно и радостно несёт своё бремя, сей, пребывающий в инфантильной беспечности индивидуум, - бремя жизни и ему доставляет удовольствие каждое мгновение, когда утром – в любой сезон – он восторженным взором встречает насыщенный алыми тонами рассвет или провожает день, тонущий в шумной завесе вечернего дождя.
Несколько таких образцов индивидуально-социальной непокорности мужского пола, решительно оборвавших все социальные связи, в тёплых поношенных, местами в прорехах, зимних одеждах, активно исследовали богатое внутреннее содержание мусорных баков. Они старались преуспеть в своих научно-гастрономических экспериментах до приезда мусороуборочной машины.
Навсегда порвав со своим положительно-порочным прошлым, эти трое – их, в самом деле, было трое – также вычеркнули из памяти свои прежние имена.
Первый, лет пятидесяти, откликается на Эйты. Второй, почти тех же неопределённо-прожитых лет, но корпулентнее, отзывается на Слышьты. Третий же не вписывался в эту эпическую картину о трёх богатырях; был он худ, точнее, костляв; одежда на нём висела будто семейные трусы на вешалке. Он соглашался, когда к нему обращались – Кактамтебя.
Модус вивенди сих индивидуумов наложил неизгладимый след на самих «непокорных» богатырей. Они – прежде разные лицами, со своими отличительными чертами – стали изумительно похожи друг на друга. Как те трое из ларца, одинаковы с лица.
Их заросшие густой растительностью лица, местами сбившейся в колтуны, были озарены ярким светом исследовательской деятельности. Руки их в эти минуты извлекали из тошнотворно-пахнущих металлических недр пакеты с остатками продуктов, не прошедших строгий кулинарно домашний контроль въедливых матерей семейств.
- О-о-о! – слышится рокот Эйты – он трясёт над головой двумя упаковками колбасной нарезки с незначительно-двухмесячной просрочкой.
- Отличная закусь! – нашёлся Слышьты и весело свистнул, вложив в рот мизинцы; свистом он вспугнул стайку воробьёв, рассевшихся на лысых ветках тальника и терпеливо ждавших, когда эти ненасытные двуногие гомо сапиенс уйдут, оставив им хоть чем-то полакомиться.
Следом тонким меццо прозвучал вокал Кактамтебя: - А-а-а! Он махал зажатым в руке пакетом. Из него с гастрономической заманчивостью выглядывал хвост копчёного балыка; он сильно раздражал рецепторы обоняния своим специфическим рыбным ароматом.
- Да это просто дар богов! – топтался на месте Эйты.
- Вот бы ещё баночку маслин! – мечтательно протянул Слышьты, выуживая за пластиковое «ушко» объёмный пластиковый пакет, в нём Слышьты острым зрением рассмотрел желаемый деликатес и экспрессивно закричал: - Братцы, да здесь у меня просто гастрономический Клондайк: полбаночки маринованных корнишонов, маслины, шпроты, хлебушек, пара луковиц.
Его пылкий монолог оборвал заторможено-задумчивый вид Кактамтебя. Он, сдвинув брови и сжав губы, внимательно изучал содержимое большой прозрачной бутылки, вынутой со дна мусорного бака, вертя её руками то так, то этак.
«Что он там увидел?» - подумал Слышьты, та же мысль пришла и Эйты. Но Кактамтебя отрешённо вертел бутылку, иногда поднимая и рассматривая её на солнце. Внутри, не он один, но и друзья, чётко видели свёрнутую тугую трубку из бумаги цвета шамуа, перевязанной обычной чёрной швейной нитью.
- Эт чо? – первым шёпотом заговорил Эйты, флёр таинственности, некой и странной, накрыл прозрачным крылом не только друзей, успокоившихся воробьёв, но и всю прилегающую территорию, искрящуюся под полуденным солнцем.
- Письмо, - тихим меццо с почти забытым вокалом произнёс Кактамтебя.
- Какое? – поинтересовался Эйты.
- Обычное, - тихое меццо Кактамтебя не изменилось.
- А чо оно тогда в бутылке? – постучал отросшим грязным ногтем по стеклу Слышьты.
-Таким способом в старые времена моряки отправляли свои послания в надежде, что послание в бутылке само приплывёт куда-нибудь, либо её увидит кто-нибудь с проплывающего мимо судна и поднимет, - пояснил Кактамтебя.
- Если её бросили в море… - растерянно начал Эйты, находясь под впечатлением слов Кактамтебя.
- … то как она, - Слышьты снова постучал грязным ногтем по стеклу, - оказалась в нашем мусорном баке?
***
Идут ли боевые действия или в строго-настрого секретной лаборатории идут секретнейшие эксперименты, обед всегда по расписанию.
Это непреложное правило безукоризненно выполняется всегда и всюду.
На утоптанной площадке за мусорными баками, огороженной неизвестным архитектурным гением с трёх сторон деревянными поддонами, обитыми листами фанеры, сидели на ящиках наши герои. На колченогом столе, за ненадобностью выброшенном прочь на свалку, в окружении добытых непосильным трудом продуктов стоит большая бутылка с бумажной трубкой, перевязанной обычной чёрной швейной нитью. Рядом, в пожарной безопасности в большой дырявой эмалированной кастрюле весело бьётся пламя небольшого костерка, иногда он добрасывал до заросших лиц друзей мягкие поглаживания живого тепла.
- Наши действия? – поглаживая большие кисти, спросил Эйты, обращаясь к друзьям.
Кактамтебя промолчал, погружённый в созерцание содержимого стеклянной посуды.
- Как говорится, без ста грамм того… - Слышьты поскрёб грязными отросшими ногтями по заросшей шее, - не разобраться. Никак.
Рука Эйты мелькнула. Скрылась под одеждой. Вынырнула с поллитровкой.
- Откуда? – живо поинтересовался Слышьты, глаза так и загорелись огнём от ожидаемого гастрономического наслаждения.
- Рыбные места надо знать, - несколько красуясь собой и произведённым эффектом, ответил Эйты, явив миру щербатый рот. – А ты чо молчишь? – ткнул он кулаком по плечу Кактамтебя.
- Мне, вот, интересно, что в нём написано, - качнулся игрушкой Ванька-встанька Кактамтебя и принял прежнее положение. – Его содержание.
- Нужно вынуть и прочитать, - сказал Эйты, взял бутылку и попытался сорвать плотную пластиковую крышку.
- Погоди, - внезапно оживился Кактамтебя. Взял бутылку, сунул дном в самое сердце – жар – костра.
***
С характерным негодованием потревоженного покоя, шипя раскалённым стеклом. Разбрызгивая струи пара, бутылка до половины вошла в наметённый сугроб. Раздался треск. Искрошившись, отлетело плотно стеклянное дно. По самой бутылке зазмеились трещины, искря разломами в лучах солнца.
Кактамтебя ловко отбросил остатки бутылки и схватил скрюченными пальцами тугую бумажную трубку цвета шамуа, перевязанную чёрной швейной нитью.
- Тяжёлая, - покачал на руке трубку Кактамтебя.
- Развязывай, - поторопил Эйты.
- Погоди, - осадил друга Слышьты и посмотрел на Кактамтебя.
- Какая в нём, письме, сокрыта тайна, - закатил глаза к небу Кактамтебя. – Вот что мешает… действовать быстро… Вот что сдерживает от последнего шага…
- Кончай философствовать, - Эйты торопился, и выпить, обеденное время на Невидимом Хронометре Бытия перешагнуло незримую черту, разделяющую завтрак и обед, и послушать содержание послания из бутылки. Он протянул Кактамтебе перочинный нож. – Вскрывай!
Кактамтебя потряс головой. Затем приблизил бумажную трубку ко рту и зубами перегрыз чёрную швейную нить. Туго свёрнутая трубка тут же слегка раздалась в стороны, заметно увеличилась в объёме. Воздух, ограниченный стенами из поддонов, наполнился ароматом луговых цветов и чем-то ещё, всколыхнувшем в памяти забытые воспоминания солнечного детства, наполненного радостью бесконечного лета.
- Я один это ощутил? – ошалело посмотрел на друзей Эйты.
- Мне тоже что-то по глазам ударило, - виновато признался Слышьты, моргая длинными выгоревшими ресницами и тря ладонью по лицу. – Что-то такое…
Кактамтебя осторожно, двумя руками, начал, разворачивать бумажную трубку.
На снег из развёрнутого листка легко опустился высушенный цветок, не потерявший необыкновенную красоту и в сушёном виде. Аромат усилился. Эйты, Слышьты и Кактамтебя расчихались.
- Давай, читай уже, - успокоившись, попросил Эйты Кактамтебя. – Интересно же…
Кактамтебя поднял оброненный свиток, развернул, разгладил аккуратно на колене, едва касаясь ладонями бумаги цвета шамуа, будто прикасался к некоей сакральной святыне. Напряжённо всмотрелся в написанный от руки красивым, с фиоритурами, почерком текст.
- Пером написано, - сказал он. – Вычурно как-то, сразу не разобрать.
- Ты про себя сначала прочитай, - посоветовал Слышьты. – Мы пока по маленькой с Эйты опрокинем, - и посмотрел на друга, тот понятливо плеснул водки в пластиковые стаканчики.
Слова о том, что друзья без него пропустят по пятьдесят, Кактамтебя не взволновали. Он, с трудом, шевеля губами, читал про себя письмо.
Друзья опрокинули стаканчиками и едва не поперхнулись напитком; в этот момент Кактамтебя крикнул резко: «Разобрался!..»
Эйты и Слышьты проглотили с резким звуком «ык!» водку и посмотрели в сторону своего друга.
- Ну? Чо там написано? – в унисон проговорили они, дыша водочными парами, вкусом просроченной колбасы, корнишонов и маслин.
Кактамтебя прищурил глаза:
«Не знаю, почему, но мне не нравится нынешняя зима…»
***
«Не знаю почему, но мне не нравится нынешняя зима. Мне кажется. Это моя последняя – не в смысле последняя в моей жизни или последняя на планете Земля – зима. Просто – она последняя.
Тебе прекрасно известно, как я люблю зиму. Я, рождённый в последние дни осени, когда с севера ледяные воздушные потоки несут на своих крыльях стужу и холод, когда дороги в городах, тропки в лесах, пути в степи заметает снег, когда от воя бурана глохнут уши, когда снег острыми иглами колет лицо и слепит глаза и скрывает все недостатки местности, я потрясён неописуемой сакральной красотой зимы, влюблён в её волшебство и колдовство, мистику и загадочность. Моему дыханию милее и приятнее летней жары морозная свежесть, наполняющая грудь, невидимые иглы мороза, щиплющие лицо и кусающий за уши лёгкий ядрёный ветерок.
Я всегда любил зиму и полюбил её вдвойне после встречи с тобой.
Как сейчас помню твою худенькую тёмную девичью фигурку, пританцовывающую в куцем пальтишке на пустой автобусной остановке. Руками ты постоянно хлопала себя по бокам, пытаясь согреться.
Я мог пройти мимо, куда-то, - куда именно запамятовал, - спешил, но чем-то ты привлекла моё внимание или что-то в тебе, твоём образе, было такое, заставившее всё забыть. И я направился к тебе, расстёгивая на ходу тёплую меховую куртку. Завидев меня, ты бросилась мне навстречу с каким-то долгим мучительным криком, сорвавшимся с замёрзших уст.
