Конюшню фашисты превратили в тюрьму. Не всю, а только одно помещение. В нём могло содержаться ровно двадцать семь человек, и держали их там от нескольких часов до нескольких суток без воды, без еды, без сна. Первоначально узниками становились пленные партизаны и те, кто помогал им. Потом немцы, с помощью полицаев, хватали людей из самого посёлка и окрестных деревень после каждой удачной вылазки партизан и применяли к ним акт возмездия или попросту – расстрел.
В середине мая 1943 года партизаны пустили под откос эшелон с горючим и эшелон с военной техникой. Через несколько дней немцы наполнили помещение в конюшне заложниками. Там они простояли ночь и рано утром полицаи вывели их и погнали к огромной яме. Идти было не далеко – метров пятьсот и люди знали, куда и зачем их гонят.
Впереди всех, испуганно озираясь, идёт молодая женщина с полуторогодовалым ребёнком на руках, в глазах ужас. Ребёнку всё интересно, он вертится на руках у матери, тянется куда-то ручками. В середине идёт деревенская учительница Вера в розовой кофточке, рядом с ней её двенадцатилетний сын Павлик. Последним ковыляет одноногий мужчина на костылях, бывший колхозный бригадир Николай.
Ещё ночью Вере шептала сыну:
- Я утром тебя в яму толкну, ты там лежи и не шевелись, что бы ни случилось. Всё стихнет – уйдёшь в лес. Понял?
- Понял, а ты, мама?
- Я рядом буду.
Полицаи выстроили людей лицом к яме. Приговорённые смотрели вниз и знали, что там лежат расстрелянные ранее и им скоро лежать, присыпанными сверху землёй, которая горкой высится на другой стороне ямы.
Полицаи прикатили пулемёт «Максим». За спинами приговорённых происходило какое-то шевеление. Павлик оглянулся. Полицаи курили самокрутки, рядом с ними две девицы в цветастых платьях, в руках изящно держат папиросы. К пулемёту нетвёрдой походкой подошла третья девушка лет двадцати, в немецком полевом кителе, чёрной юбке и хромовых сапогах, на голове у неё офицерская немецкая пилотка. Тяжело опустилась на четыре точки, прильнула лбом к холодному металлу пулемёта.
- Ты что, раком не настоялась? Давай за работу, - сказал старший полицай.
- Так она с работы, троих за ночь через себя пропустила, - пояснил, криво улыбаясь, один из полицейских. – Не спавши и ещё самогон, понятное дело, что голова болит, - и пулемётчице: - Зачем тебе столько денег, милаха?
- Не твоя забота, - огрызнулась пулемётчица, - пригодятся. И не ври, один у меня был. Попить лучше дайте.
- Битте, фройлян, - говорит старший полицай и как-то хитро смотрит на пулемётчицу.
Ей протягивают крынку, она делает большой глоток, её всю передёргивает.
- Это же самогон, - осипшим сразу голосом говорит она.
- Первач, - соглашается старший полицай, - дайте ей воды.
Полицаи ржут над шуткой старшего, девицы хихикают, пулемётчице дают другую крынку. Она жадно припадает к ней.
- Э, э. Хватит, другим оставь, - лыбится старший.
Пулемётчица отрывается от крынки:
- Со списком сверять будешь?
- А зачем? – машет рукой старший. – Кому это надо, кто проверять будет?
Крынки переходят к полицаям: из одной пьют, из другой запивают.
Пулемётчица встала на колени, проверила пулемёт, открыла затвор, вставила ленту, настроила прицел. Для неё это обычная работа, за полтора года она привыкла. Умом она понимала, что убивает людей, советских людей, своих соотечественников, но душу её это не затрагивало. Она искренне считала, что ничего плохого не делает, а просто выполняла свою работу. Ну, не она бы это делала, немцы нашли бы кого-нибудь другого, а ей надо выжить, выжить, во что бы то ни стало.
Вера, услышала клацанье затвора, отступила на полшага назад и легонько подтолкнула Пашку, поставила перед собой, положила руки ему на плечи. Сосед слева, ещё крепкий дед, видя это, сделал полшага в право, и тем самым уменьшил расстояние между ними, что бы не было заметно исчезновение одного человека. Впрочем, полицаев это не волновало.
Николай развернулся на костылях, встал спиной к яме и торжественным голосом запел:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И смертный бой вести готов.
– Что ты там возишься? Вон уже гимн запели, - пошутил один из полицаев.
А Николай смотрел в синее небо и пел:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим —
Кто был ничем, тот станет всем.
Пулемётчица оторвалась от пулемёта:
- Готова, командуй.
Старший полицейский зачем-то поднял руку и сделал отмашку:
- Огонь.
Николай успел допеть:
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской…
Пулемётная очередь переломила его, и он упал в яму. Вера толкнула Пашку вниз и тут же сама уже мёртвая упала на него, рядом упал сосед слева.
Три раза прошла пулемётная очередь слева направо, справа налево и опять слева направо. Крики, стоны и в наступившей тишине отчаянно громко и обиженно плакал ребёнок, он ушибся при падении.
Пулемётчица встала довольная, как после хорошо выполненной работы.
- Иди, исправляй огрехи, - сказал ей старший полицай.
- Есть, - сказала пулемётчица и направилась к яме.
На ходу она не спеша отстегнула левой рукой кобуру, правой вынула «парабеллум». Ребёнок всё плакал. Двумя выстрелами пулемётчица успокоила его.
- Откуда у тебя «парабеллум»? Отто подарил? – спросил старший полицай, он шёл сзади неё.
- Почему подарил? – хмуро ответила пулемётчица. – Честно заработала. У него брать больше было нечего.
- Конечно, зачем ему «парабеллум», у него «вальтер» есть. «Вальтер» лучше, надёжней.
- Мне и этот сойдёт. Смотри, какая красивая розовая кофточка. Надо снять.
Павлик весь сжался, розовая кофточка надета на его матери, если её начнут снимать, то обнаружат, что они живы. Он думал, что его мама жива, он чувствовал тепло её тела.
- Была красивой, - сказал старший, - пока ты её не продырявила, а этот старик её кровью не залил. Надо было с живой снимать, а эта уже испорчена, плюнь на неё.
Пулемётчица плюнула:
- Ладно, ничего, ещё будут.
- И чего ты с живых не снимаешь?
Пулемётчица пожала плечами, с живых вещи она снимать не могла, ей легче снять с мёртвых. Они пошли дальше вдоль ямы, пулемётчица ещё стреляла, добивая раненых. Остановилась в конце ямы, ей показалось, что Николай ещё живой лежит, устремив глаза к небу, левой рукой прижав свой костыль к животу. Второй костыль лежал на краю ямы. Пулемётчица скинула ногой костыль вниз и произвела два выстрела. Ей показалось. Николай был мёртв.
Пашка лежал, уткнувшись в землю, не шевелясь, из земли поднимался удушливый смрад смерти, дышать тяжело, но он терпел, что было сил. Полицаи взялись за лопаты, на убитых полетели комья земли.
Пашка лежал долго, прислушиваясь. Вроде тихо. Дышать стало совсем не чем, и он потихоньку, осторожно стал вылезать из могилы. Выбрался, громко прошептал: «Мама, пошли» и побежал через поле к лесу. Ему казалось, что мать бежит за ним.
В лесу Пашка остановился, огляделся, матери рядом не увидел. Подумал, что, может быть, она в сторону свернула, кричать он побоялся. Принялся искать по опушке, но матери не было, даже следов её не было видно, и он вдруг понял, что мама, его мама осталась там, в яме, и он её никогда уже больше не увидит. Слёзы покатились по щекам, и Пашка открыл рот в бесшумном крике, в голос кричать мальчик боялся. Он развернулся и побежал в лес, не разбирая дороги.
Бежал Пашка долго пока на какой-то поляне, выбившись из сил, упал лицом в траву и заорал в крик.
- Ты что орёшь, малой? – услышал он спокойный голос.
Пашка оглянулся: перед ним стояли трое вооружённых бородатых мужчин, одетые в полувоенную, полугражданскую одежду.
- А вы, дяденьки, кто?
- Мы-то? Много будешь знать – скоро состаришься. Сам-то ты кто?
- Я – Паша.
- Орал чего? Откуда ты такой грязный? Весь в земле?
- Маму убили.
- Где? В посёлке?
- Да.
Лица у партизан помрачнели.
- Это за наши эшелоны, - сказал один из партизан. - Фрицы, гады, невинных людей убивают.
- Ладно. Ты-то, парень, откуда?
- Из Шушенова.
- Постой, постой, ты Веры Смирновой, учительницы, сын?
- Да.
- Мы с тобой, парень, односельчане. Я Пётр Капустин, с другого конца деревни. Ты с ребятишками у меня яблоки перед войной воровал, а я вас поймал и прутом отхлестал. И тебе, поди, попало?
- Мне не попало, - улыбнулся Паша, - я увернулся и убежал. Генку вы отхлестали. Его в прошлом году немцы расстреляли…
Капустин вздохнул, обнял паренька за плечи и сказал:
- Ладно, малой, пойдём с нами.
- А вы кто? – ещё раз спросил Пашка.
- Мы партизаны из отряда товарища Седого, слышал про такого?
Пашка неопределённо пожал плечами.
- Ладно, пойдём или у тебя другие планы?
- Нет, я с вами. За мамку отомстить надо.
- Надо, - согласился партизан, - и за мамку твою, и за Генку, и за многих других.
Они пошли в известном партизанам направлении. Пашка радовался, что хоть один знакомый нашёлся. Весеннее солнце пробивалось сквозь кроны деревьев, шелестела молодая листва, и пели птицы. У птиц своя жизнь, им нет дела до войны.
Лагерь партизан – это несколько землянок, прекрасно замаскированных, что бы с воздуха нельзя было заметить.
Партизаны оставили Павлика у командирской землянки, а сами пошли докладывать о выполнении своего задания. Потом позвали мальчика.
За столом, сцепив руки в замок, сидел абсолютно седой мужчина. Правая сторона лица его и кисти рук были обожжены. Это командир отряда товарищ Седой. Он майор, лётчик. Ещё осенью 1941 года его сбили над этими лесами и, выбираясь из своего горящего бомбардировщика, получил ожоги. Приземлился он удачно, без травм, если не считать ожоги, конечно. Вскоре он встретил группу окруженцев, решили создать партизанский отряд и бить немцев здесь. И лётчик стал командиром отряда, как старший по званию. Было тогда у него всего пятнадцать бойцов, сейчас – полторы сотни.
Наткнулся тогда майор на отряд старшего лейтенанта Одинцова. Он пытался вывести десяток бойцов из окружения. Теперь Одинцов заместитель командира партизанского отряда, но партизаны почему-то зовут его комиссаром.
Одинцов сидел на лавке справа от командира. Пашка слегка оробел от их взглядов. Товарищ Седой понял растерянность паренька, улыбнулся ему и серьёзно сказал:
- Павел, мне про тебя всё рассказали, сочувствую, но это война. Товарищ Капустин, командир разведчиков, просит зачислить тебя в свой отряд. Ты как? Или отправить тебя на Большую Землю в детский дом?
- Нет, я здесь хочу остаться, - ответил мальчик.
- Отец где?
- Не знаю, воюет. В 41-м его забрали, писем мы от него не получали. Когда он домой вернётся – где он меня искать будет?
- Это верно, - согласился Седой. – Что же, зачисляем тебя, Павел Смирнов, в отряд, в разведвзвод.
- Хорошо.
- Нет, Павел, ты теперь военный человек. Надо отвечать: «Есть».
- Есть, - бодро сказал Паша и приставил ладонь к правому виску.
- К пустой голове руку не прикладывают, - улыбнулся товарищ Седой. – Шапку, наверное, в яме оставил?
- Да, - грустно сказал мальчик, слёзы появились в голосе.
- Отставить, - твёрдо произнёс командир отряда. – Мы отомстим за твою мать и за всех
