Отец (1919-2000)
Кильмезь
Родился мой отец, Адольф Несторович (Нестерович) Веретенников, 22 июня 1919 года в старинном селе Кильмезь Вятской губернии, в самый разгар Гражданской войны, когда мой дед Нестор Евдокимович, взяв жену, мою бабку, Веру Гансовну, уехал из Петрограда в родные края, спасаясь от голода (и имея при этом задание от ЧК), когда умер там от тифа мой прадед Евдоким (в 96 или 98 лет), и когда деда едва не расстреляли колчаковцы...
Во всех документах потом было записано, что отец родился 22 июля (и часто уже писали, что в Ленинграде), но бабушка Вера говорила матери, что это было на месяц раньше...
Я побывал в Кильмези (название женского рода) в 1987 году, во время Перестройки, на обратном пути из моего путешествия автостопом из Ленинграда на Байкал и в буддистский Иволгинский дацан (с заездом потом через Хакассию в Туву). Успел увидеть на родине отца очень немного. Приехал поздно, ночевал в маленькой захудалой деревянной одноэтажной гостинице, похожей на общагу, где в одном помещении, очень тесно друг к другу, стояло около десятка коек. На некоторых кто-то спал. Поговорить, особо, было не с кем...
Шёл на следующий день, уже готовясь к отъезду (точнее, к отлёту), через большое ржаное поле среди больших сосновых лесов. И думал, что вот такую же рожь могли видеть и мой отец, и мой дед, и мой прадед… Сорвал несколько колосков ржи, чтобы привезти их с собой домой, в Ленинград...
Эти колоски… Показал ли я их тогда отцу, когда приехал? Не помню. Помню, что раздавал их тогда своим девчонкам-неформалкам, с которыми поспешил встретиться раньше, чем увидеть отца и мать...
Местный мужик, кативший испорченный мотоцикл и оказавшийся по случаю моим попутчиком на этой мягкой просёлочной дороге через ржаные поля, рассказал, что поселение это, Кильмезь, основали бунтовавшие марийцы, бежавшие после разгрома крестьянского восстания Емельяна Пугачёва (1773-1775) в эти места (что отчасти перекликается с рассказами деда, что наши предки были донские, как сам Пугачёв, не яицкие, казаки, бежавшие после Пугачёвского восстания на Вятку и Белую)…
Из Кильмези я полетел на маленьком, старом, болтающемся «кукурузнике» в Уржум, на родину деда. Спрашивал у местных про дорогу туда — но мне сказали, что дорога эта практически не проездная, гораздо проще лететь самолётом…
Что поразило в полёте — огромные прекрасные леса, часто из высоких, крепких сосен, тянущиеся на многие десятки километров… Кстати, наш великий художник Иван Иванович Шишкин — тоже родом из Вятского края, и его изумительные лесные пейзажи — оттуда, и его знаменитые мишки в сосновом лесу — тоже оттуда…
Мишки, мишки… Сосновые шишки...
Уже гораздо позже, десятки лет спустя — в следующем веке и в следующем тысячелетии, и в другом, фактически, государстве (или в том, что осталось от прежнего) — я узнал благодаря компьютеру и Интернету некоторые подробности про родину отца, про село Кильмезь...
История Кильмези
Места эти, в районе впадения реки Кильмезь в реку Вятку, в плане обитания их человеком очень древние. Установлено, что ещё в эпоху мезолита, в 7-ом тысячелетии до н.э., здесь существовали долговременные поселения. Были обнаружены в районе археологические памятники и всех позднейших эпох, всего свыше 200 памятников.
Село Кильмезь, по приблизительным письменным данным, возникло в 1666 или в 1667 году (за сто с лишним лет до восстания Пугачёва; называют и 1703 год). И по одной из версий его действительно основало племя марийцев-язычников, бежавшее, во главе с вождём, не то от царских войск, не то от удмуртов. Высадились поздней осенью, когда уже стали замерзать реки, на Красной Горе на берегу реки Кильмезь и устроили там укреплённый лагерь, чтобы можно было надёжно укрыться и перезимовать. Места понравились, там и остались жить... По другой версии село основали удмурты, и места эти были предметом крупных вооружённых разборок между удмуртскими племенами Ватка (Вятка) и Калмез (Кильмезь).
Через село проходил старинный Сибирский тракт, по которому каторжников гнали в Сибирь. В селе 13/14 ноября 1790 года останавливался на ночлег писатель, философ и «первый русский революционер» (Ленин), автор знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву», Александр Радищев по пути в свою ссылку в Илимский острог Иркутской губернии. Позже через это село прошли и декабристы. Было в селе много ссыльных, в том числе, и поляки, и грузины.
Перед революцией село было волостным и торговым центром. Во время Гражданской войны в 1919 году две недели в нём был штаб колчаковцев. Решающий бой в пользу красных был в самом селе. Кое-какие сведения о противнике передал человеку, пришедшему от красных партизан, и мой дед...
В 1941 году в селе родился писатель Владимир Крупин. Свыше 7000 жителей района ушли на фронт, из них четверо стали Героями Советского Союза.
В 1965 году село стало п.г.т. и райцентром. Герб и знамя села и района — восходящее Солнце и четыре ласточки, летающие по кругу. Ласточки — это четыре основных народа, жителей района: русские, татары, марийцы и удмурты. И ласточек там, действительно, много: устраивают свои гнёзда в заповедной Красной Горе (объявлена охраняемым памятником Природы), в красных глинистых берегах…
Ласточка… Афина… Анфиса…
Все мы когда-нибудь снова научимся летать...
Адольф
Имя отца — до сих пор для меня загадка. Почему Адольф?.. За что ему потом пришлось столько страдать во время войны (да и мне потом малость досталось). Какие-то эстонско-немецко-скандинавские родовые связи по линии его матери (моей бабки Веры Гансовны), тот самый «шведский штурман»?.. Тётя Инна на поминках отца, в ответ на мой вопрос о происхождении его имени, сказала, что был некий Адольф в Петрограде, который в то нелёгкое время очень помог нашей семье, и это было в честь него… Быть может, кто-то из родни, по отцу, моей бабки? Или из компаньонов, друзей её отца?..
Таинственный Адольф...
Как-то раз у меня мелькнуло почти фантастическое предположение: а не был ли это Адольф Иоффе — известный большевик, близкий друг Троцкого, и, по некоторым данным, фактический руководитель вооружённого восстания 24-26 октября в Петрограде (которое и стало Октябрьской революцией 1917 года)?.. Учитывая близкое знакомство деда и с Ворошиловым, и с Дзержинским, и его работу в ЧК, это не абсолютно фантастическое предположение. А учтя, что Адольф Иоффе был «троцкист», можно понять, почему эта тема (с именем отца) в нашей семье абсолютно замалчивалась… Кстати, и не из-за этого ли за дедом пришли из НКВД в 1938 году, когда его спас только инсульт?..
Конечно, в детстве у меня (и если бы только у меня!) это имя невольно ассоциировалось — только с Гитлером...
Гораздо позже узнал, что имя «Адольф» происходит от имени «Атаульф» у готов, вандалов и других древних германцев, и перевести его можно и как «благородный волк», и как «атакующий волк»...
Готы, вандалы, руги, гунны, аланы и всё «Великое переселение народов» — это настолько интересная, важная и захватывающая тема!.. Как и вся тема российско-скандинавских связей и самого происхождения Руси...
Отец очень любил повторять (особенно, когда был подвыпивши):
«Я — потомок викингов!..»
Ну, и мне чувствовать себя таковым всегда было более, чем приятно...
Яхты и море
Я уже писал в своём прежнем кратком варианте своей автобиографии («Исповедь перед инфарктом»), что отец с детства увлекался яхтами и парусным спортом, участвовал в длительных походах и в сложных соревнованиях, получал награды и поощрения («Политруку яхты «Революция», Веретенникову А.Н.»), также ходил зимой на буерах...
Во время советско-финской «зимней войны» (1939-1940) они с товарищами ходили на буерах в ледовую разведку по льду Финского залива; и отец сокрушался потом, что об этом почти никто не знает и нигде об этом не написано...
Войну он встретил курсантом Подольского артиллерийского училища (справку видел очень давно, сейчас не вполне уверен, что это было именно Подольское училище). Сколько помню, он рассказывал, что их, с винтовками Симонова, спешно бросили на Смоленское направление. И там была, как известно, изрядная мясорубка. Но немцев мы там задержали... Потом он с огромным трудом выходил из окружения; как — я об этом писал...
На переформировании попросился в моряки (вроде бы, даже надел на себя для этого найденный где-то морской бушлат), и был направлен на Северный флот. Воевал на подводных лодках и на торпедных катерах. Во время вахты на плавбазе его взрывной волной швырнуло на ванты так, что изрядно отбило лёгкие, и он долго потом харкал кровью (даже в тот день, когда сделал моей матери предложение)...
Всего, кажется, был ранен четыре раза…
Он не любил рассказывать о войне...
В запас ушёл в 1946 году, по упорному настоянию деда, желавшего иметь здесь внуков...
Кстати, первым внуком мог оказаться не я. Отец сошёлся с приёмной дочкой поэта Александра Прокофьева (кажется, её звали Липа), которая сбежала от законного мужа, и жил с ней несколько лет. Жил в почти соседней с нами квартире, где какое-то время жил и сам Прокофьев; я его видел в детстве, слишком характерная и запоминающаяся внешность. Потом жена вернулась к законному мужу, и вакансия на первого внука оказалась у меня… Привожу это со слов матери, могу что-то путать. Но она намекала на то, что эту несчастную Липу отцу подложили, сговорившись, Прокофьев с дедом...
Отец на всю жизнь остался связан с морем. Работал на заводе «Двигатель», делал торпеды, очень часто выезжал в командировки на наши военно-морские базы во всех концах страны (Калининград, Лиепая, Таллин, Феодосия, Северодвинск…).
С матерью он познакомился на заводе в 1950 году. Об этом я должен написать особо, отдельной главой…
Он всю жизнь тосковал по морю, я это помню…
Любил читать «морских авторов», любил читать про морские путешествия и открытия, про разную робинзонаду, про пиратов. Любил, ещё с юности, и книгу, и фильм «Остров сокровищ». Тур Хейердал, Жак Кусто ему очень нравились. Коллекционировал разные открытки и картинки с кораблями, морскими пейзажами и на прочую морскую тематику…
Плавал он очень хорошо, но меня плавать так и не научил, хотя пару раз в детстве кое-как и пытался; я учился сам, да всё как-то в малых водоёмах, и плавать научился довольно плохо...
Следы рук отца
Отца я любил и уважал больше, чем мать. Он никогда мне не врал, в отличие от матери. Он поднимал на меня руку только тогда, когда мать требовала от него, чтобы он меня «проучил, как отец», ограничиваясь при этом, как правило, только одним подзатыльником, правда, довольно крепким. Рука у него была «тяжёлая»; раз или два он попал мне в детстве по лицу, и у меня шла кровь из носа...
Он был далеко, далеко не идеальным, и очень не лёгким отцом. Очень не лёгким. Пил, курил, ругался, когда-то и дрался. Но я готов, через много лет после его смерти, простить ему (да и простил давно) всё что угодно — только за одно то, что он — был мой отец. Только за то, что при всех его огромных, даже страшных, недостатках, в нём, всё-таки, было нечто настоящее отцовское, родительское, исконно и глубоко родовое,