«веретенниковское отродье». И это выражение она потом ещё повторяла не раз...
Я был ещё совсем ребёнком, но я уже очень хорошо понимал — что нельзя, ни в коем случае, женщине так говорить о своём муже и о своём сыне, а, по сути, и обо всём их мужском роде, это какой-то очень большой грех. Я рос в атеистическом обществе и у родителей-атеистов — но у меня именно было это чувство какого-то недопустимого религиозного кощунства от этих слов матери.
Мать била меня, ребёнка, очень часто. Била, обычно, «под горячую руку». И, обычно, рукой — по лицу, по голове и «по чём попало». Но иногда и разными предметами, какие попадались под руку, чаще какой-нибудь кухонной или иной тряпкой. Ремнём редко — потому что его надо было искать; разве что, если попадётся под руку…
Помню один из самых страшных эпизодов. Я лежал на полу, сжавшись в комочек; а мать — била меня ногами и в каком-то остервенении, задыхаясь, кричала и приговаривала:
«Будешь маму слушаться! Будешь маму слышаться!..»
Я плакал, обливался слезами, и в полнейшем ужасе, рыдая, просил и умолял её:
«Мамочка, прости меня! Мамочка, я больше не буду!..»
А мать — не просто била меня ногами, а старалась при этом попасть мне между ног. И я, при всём своём крайнем малолетстве, понимал, что это тоже совершенно недопустимое кощунство, чтобы мать так била своего ребёнка-мальчика. И уже тогда я чувствовал, что это как-то связано с отношениями матери с отцом. Впрочем, из тех её слов, что я приводил выше, это уже было ясно.
Я совершенно не помню, что послужило поводом к этому эксцессу. Я вообще не помню ни одного конкретного повода, из-за которого она меня била. Помню лишь, что она постоянно выговаривала мне, что я «не слушаюсь маму», а «маму надо слушаться». Но в чём конкретно выражалось тогда это моё непослушание маме — я не могу вспомнить…
Было у матери и ещё одно для меня наказание — это постановка в угол. Причём — всегда на колени. И именно — чтобы лицом, прямо носом — в самый угол, в самую стену, и чтобы не смел поднимать или отворачивать в сторону голову. За что она меня ставила в угол — я, опять-таки, совершенно не могу вспомнить ни одного конкретного повода. Помню только, что я всё время был в страхе и ужасе от этого наказания и испытывал огромное чувство унижения. Унижения — и какой-то очень неопределённой вины перед мамой; но раз мама на меня сердится — значит я виноват.
Хотя уже очень рано я стал видеть, что при посторонних людях, и просто при хорошем настроении, мать ведёт себя по отношению ко мне совершенно иначе. Однажды я уронил с этажерки и разбил её флакон с духами. Это был чуть ли не единственный мой проступок тех лет, который я помню. Я был в неописуемом ужасе, думал, что мать, конечно, страшнейшим образом рассердится, и какое-то страшное наказание для меня абсолютно неминуемо. Я задвинул осколки под этажерку — однако моё преступление мгновенно определялось по запаху. Но мать пришла с подругой, весёлая, и мне совершенно ничего не было. Меня это удивило, но я уже начал понимать, что в поведении матери всегда есть неправда…
И с этой неправдой — со всей неправдой «мира взрослых» — я не мог смириться никогда!..
(отредактировано 5.4.2024)
[/left]
