ФИЛОСОФСКОЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЕ ЧИЧИКОВА

  Друг мой добрейший, Федор Викентьевич, пишу тебе в ответ на твое послание, в коем ты рекомендуешь мне стойко переносить тревогу моих невзгод. Ты так и пишешь: «превозмогай, де, стоически». Вот на этот мотив я и спешу доложить тебе одну презабавную историю, которая произошла со мной в то самое время, когда я занимался известным тебе промыслом, за что и поплатился нынешним своим положением. Кстати, я слышал, что господин Гоголь, столь карикатурно описавший мои тогдашние приключения, сжег второй том своего оговора. Но, думаю, там вряд ли помещалась новелла, которую я намерен тебе изложить. Ведь я досель ее никому не рассказывал, да и тебе решился сообщить за давностью лет, и поскольку уж возникла такая тема. Но к делу.

    Случилось это в аккурат, когда я возвращался от Собакевича. Как видишь, у Гоголя про это ни чего не написано. Так вот, ехал я, погруженный в свои мечтания о будущем, как вдруг мою коляску нагнал конный. И вручает он мне записку от своего барина. А в записке той приглашение посетить усадьбу некоего Дроздова Якова Савельевича. И все так обходительно в письмеце том изложено, приличным стилем. Можно даже подумать, пишет человек достойный и здорового ума. Почему бы не воспользоваться предложением? – решил я.

      Вызнав дорогу,  я направляюсь к этому Дроздову. Подкатываю к дому и, между прочим, у дома этого подмечаю одну необыкновенную особенность. А именно, множество круглых колонн. Затрудняюсь даже сказать, сколько было там колонн. Впрочем, я их я не успел  сосчитать. А причиной тому явилась еще одна странность. В промежутке между колоннами замечаю я двух человек. И они как будто спорят о чем-то. Притом один из них явно напирает, размахивает руками, притоптывает, а другой в это время стоит спокойно, как неживое изваяние.  Я, ничего не подозревая, подхожу ближе и убеждаюсь, что все так и есть. Ссора в разгаре. Тот, который, напирает, прямо бесится. Весь красный, трясется аж, и кричит, явно в сердцах: «А раз так, мол, то ведь я могу и по-плохому». И достает он из-за пазухи пистолет, и направляет прямо в лоб своему визави.

      Меня, поверишь ли, как колодезной водой обдали. Такой пот холодный пронял, аж весь заледенел вплоть до сапог и затрепетал я всем своим телосложением. Вот, думаю, попал я в историю. Как бы не вышел мне тут конец по ошибке. 

    Но вот что поразительно, тот, на кого было наставлено оружие, стоит, как ни в чем не бывало. Ни одной ресницей не подает вида, будто все это его не касается. Напротив, смотрит на своего возможного убийцу с полным равнодушием, как если бы это был какой-нибудь воробей, на которого достаточно топнуть, чтоб он перестал чирикать и тотчас улетел. Вдобавок он говорит. Опять же говорит ровным голосом без тени волнения:  «Вы, милостивый государь, - говорит он, - не торопитесь делать глупость. Глупость – из качеств людских самое худшее. Это сказал Феогнид Мегарский, древнегреческий поэт. Подумайте над этой мудростью, а после приходите. Теперь же я занят. У меня, как видите, гость».

    По окончании этой тирады, он поклонился мне, повернулся к пистолету спиной и направился к дверям дома. 

    Видя, как обладатель пистолета заскрежетал зубами и налился кровью, я решил, что он не замедлит спустить курок. Но выстрела не прозвучало. Злодей лишь погрозил кулаком вслед Дроздову, ибо этот смелый человек и был хозяином дома, и порысил прочь, выкрикивая ругательства.

    Все еще трепеща от пережитого страха, я решился войти в здание. 

    Дроздов меня ждал, сидя за большим столом. Он был совершенно спокоен и безмятежен. Правда, смотрел он на меня несколько прохладно, но с интересом.

  Пока я на дрожащих ногах приближался к столу, я успел оглядеть помещение зала. Ничего любопытного я не запечатлел. Впрочем, я тогда и не мог ничего интересного заметить, будучи взвинчен предварительными событиями. Теперь же я понимаю, что самое интересное как раз и состояло в том, что в доме ничего интересного не было. Комната не имела каких-либо убранств и излишеств. Во всем покоился налет строгости и скромности.

    - Располагайтесь, Павел Иванович, – произнес хозяин, указав мне место за столом. – Не удивляйтесь, я оповещен о вашем имени и роде занятий.

    - Зато я удивляюсь и восторгаюсь вашей выдержкой, - сообщил я, усаживаясь, и наблюдая, как он наполняет стаканы вином из бутылки.

    А наливает он ловко и без малейшей дрожи в руках.

    - Вы были похожи на неколебимую скалу, над которой бушует стихия урагана и сверкают молнии, - продолжил я. – Однако я не понимаю, как возможно такое бесстрастие при столь отчаянных обстоятельствах.

    - Небось, и вам так охота, - поинтересовался мой герой.

    - Еще бы, - признался я. – Кому же не охота так владеть своими душевными силами? Но скажите, как вам это удается?

    - Все весьма просто,- заявил он, все в той же горделивой манере. – Я посвящен в тайны философии стоиков.

    - Как вы сказали? Стоиков? - подался я в вперед, чтобы не пропустить ни одного его слова.

    - Ну, да стоиков. Эта учение дошла до нас из глубокой древности. Овладевший им, способен хранить собственное достоинство в самых неприглядных положениях. Если желаете, я могу открыть вам эту удивительную науку ветхих мудрецов.

    - Конечно, желаю,- выпалил я. - Тем более, что, как вы говорите, это весьма просто.

    - Да, просто, - подтвердил он, - Но тогда вы должны дать мне честное слово, что готовы принять мои уроки без лишних капризов и отступлений. Вы можете дать такое слово?

    - Разумеется, могу, - заверил я. – Я человек достаточно благородный. И слово мое вполне честное.

    - Ну-ну, - покивал он.

  И в знак заключения нашего контракта наши стаканы звякнули в дружеском поцелуе.

    - В таком случае - сказал Дроздов, после того как мы осушили сосуды. – Не будем откладывать наши занятия в долгий ящик. С чего вы хотите, чтоб  я начал?

    - Как преподавателю вам, конечно, виднее, - заметил я. – Но мне интересно, например, знали вы о том, что он не выстрелит вам в спину или нет?

  - Конечно, не знал, - сообщил он к моему вящему изумлению. – Кстати, я вижу, вы потрясены моим признанием. Но разглядел  я это потому, что вы не считаете нужным сдерживать ваши чувства. Между тем, сдерживаться совершенно необходимо. Ведь вы же, извините, не пукаете за столом и не ковыряетесь в носу, даже если вам приспичило. Почему же вы обнаруживаете свои внутренние эмоции прилюдно? Поверьте это так же отвратительно, как ходить голым по улице.

    - Отвратительно? Вы так считаете? – усомнился я.

    -  Разумеется. Давайте, я вот, сейчас начну кривляться, показывать вам зубы, язык, морщиться и прочее.

    Все эти слова он сопроводил довольно мерзкой мимикой.

  - Ну, как нравится? - спросил он в заключение своих демонстраций.

  - Нет, - признался я. – Но как без этого. Ведь всякое мое движение можно счесть внешним проявлением души. Вот я пошевелил пальцем, а вам, может быть, это отвратительно и мерзко.

    - Не всякое, - с неприязнью отверг он мой довод. – Есть необходимое, а есть лишнее. Если вам охота кривляться, зайдите в уборную, и там дайте волю своей душе, выписывать у вас на физиономии всякие гадкие штуки. Кстати, о душе лучше вообще забыть. Стоик подчиняет себя разуму. Только разум способен произвести ту сиятельную красоту, которая нас поражает в величественных картинах гор, облаков, глади озера и прочей природы. Всякие возмущения в виде ветра, дождей, гроз могут нравиться только нездоровому уму.

    - Значит, ледяное терпение – это и есть все основание вашего учения? – поинтересовался я, стараясь так заморозить лицо, чтобы оно ничего не выдавало. – Однако я чувствую, что добиться этого совсем не так просто, как вы обещали.

    - Да просто. Просто, - настаивал бой собеседник. – А терпеть вообще ничего не надо. Надо, чтобы все происходило естественным образом.  Но для этого следует знать, что у стоика не должно быть никаких лишних художеств в наружности. Все они – ядовитые плоды страстей. В особенности стоик  должен исключить в себе две главные стихии: зависть и страхи. На их почве произрастает вся сорная трава человеческих несовершенств.

    - Да как же исключить? – усомнился я. - Вот, окажись ты, скажем, в Петербурге или в Москве. Кругом роскошь, дворцы великолепные, балы, собрания, прекрасные дамы, а ты, допустим, нищий, убогий, никому не нужный. Как же удержаться от зависти? Жизнь несется на тройке разудалой мимо тебя. И тебе хочется вскочить в экипаж, стать участником торжества жизни. Ведь жизнь, она одна. Нет, не завидовать совершенно невозможно. А страхи, да тревоги… Как от них отделаться. На вас наставляют пистолет. Один миг, одно движение пальца, и вас уже нет на свете. Как?..

    - А так, - резко оборвал он мои откровения. – Что толку от вашей зависти? Чем она вам поможет? Ну, поезжай в Петербург и бегай там за экипажами. Может, они  примут тебя в свою компанию? Только вряд ли. Им, напротив, еще приятнее трясти перед тобой своей роскошью, чтоб ты завидовал. А ты вместо того, чтобы завидовать, лучше вот впитывай нужные знания. Только они, знания, способны тебе помочь в жизни и в карьере.

    - Зачем же мне карьера и знания, если я перестану завидовать? - заразившись его пылкостью, возразил я. – Зависть, на то и дана нам, чтобы достигать корысти.

    - Дана! - передразнил меня он. – Кем дана? В мире, к твоему сведению, все предопределено. И если тебе что дано получить, то и получишь, а коли не дано, то хоть завидуй, хоть не завидуй, все равно получишь свое. Как говорят стоики: «разумного судьба ведет, а неразумного тащит». Он упирается, взбрыкивает, норовит отвязаться от телеги, наконец, падает без сил, а судьба его волокет, так что ему же и хуже. Все, что ты можешь, это хранить невозмутимое равнодушие. Вот тебе сокровенные знания стоиков. Да и без того понятно, что завидовать бессмысленно. Это  разумеет любой осел. Осел же не завидует.

  - Осел, да, не завидует. Так ведь я и не осел, - в запальчивости заявил я. – Пусть даже все предопределено. Но откуда известно, что именно тебе предначертано? Скорее, предопределено как раз то, к чему тебя вынуждают обстоятельства. Ты может, и рад бы, чтоб тебя судьба вела, а она тебя мордой в навоз.