ФИЛОСОФСКОЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЕ ЧИЧИКОВА

    -  Да? – единственное, что нашел я сказать, ибо меня вдруг охватила обида, поскольку я решил, что это как-то касается меня.

  - Да, да, - пошевелил он указательным пальцем. – Меня не удивляет, что в вашем лице я встретил упрямого осла, господин Чичиков. Ну, нет уж, - пригрозил он мне пальцем, заметив, что я намерен встать. – Вы же сами подвигли меня на этот выпад, отнеся осла на свой счет. Видите, как опасно проявлять свои чувства. Для тех, кто их умеет наблюдать, ты становишься уязвимым. Однако я напомню о твоем честном слове не отступаться от моих уроков. Ты спрашиваешь, как не испытывать страха? Возможно ли это? Но ты же был свидетелем того, что я не испытывал никакого страха, когда тот негодяй грозил мне пистолетом. А потому я не устрашился, что знаю одну первостепенную истину. Открыть вам, какую?

    - Да уж,  пожалуйста, - промямлил я.

    - Все мы рано или поздно умрем, - сообщил он торжественно. – Дело только в сроках. Разве нет?   

  - Ну, это не бог весть, какая новость, - разочарованно произнес я.

  - Это знает любой осел, - с нажимом произнес он, и при этом он вновь указал на меня пальцем. – Но ты же утверждаешь, что ты не осел. Так ведь?

    - Так, - охотно подтвердил я.

    - И именно поэтому, Чичиков, вы не будете спокойно спать, находясь на корабле во время шторма, как сделал к изумлению матросов философ стоик. Это подлинная история. Так было на самом деле. А когда у этого философа спросили, почему он настолько не тревожится, то он указал на поросенка, который безмятежно ел свой корм в углу каюты.

    - А что, остальные боролись со штормом? - спросил я.

    - Ну, конечно, - воскликнул Дроздов. – Все они бегали по кораблю и сходили с ума от ужаса.

    - Не хотел бы я, чтобы капитаном этого судна оказался стоик, - сообщил я свое сомнение.

      - Что? – взвился философ. – Да что ты знаешь о стоиках? Вот, какова, по-твоему, главная идея этого учения?

    -  Ну, как же? Ледяная беспечность. Вы же сами имели щедрость мне это сообщить.

    - Вы бездарный ученик, Чичиков,- заверил философ. – Будь я профессор академии, я бы отчислил вас из заведения.  Бесстрастность – это результат учения. Также как отсутствие волнения на озере, результат погожего дня. Главная идея стоиков заключается в добродетели. Для стоика нет ничего выше добродетели. А добродетель не зависит ни от каких обстоятельств. Стоик волен проявлять свои добродетели и в тюрьме, и в несчастье. Что мне угрожать пистолетом, если выстрел способен отнять у меня жизнь, но не имеет власти отнять у меня главного, мои добродетели. Вот, почему я не убоялся пистолета. И вы, Павел Иванович, были тому свидетелем. Ведь это было? Верно?

  - Было, - посопев, ответил я. – Но скажите мне, однако, за какую такую добродетель этот негодяй хотел вас пристрелить?

  - За какую? – в лице Дроздова появилось мстительная решимость. – За то, что я ему наставил рога.

    - Рога? - сомлел я. – Но можно ли это счесть добродетелью.

  - Конечно, можно, – вскинул руки философ. – Еще как можно. Его дура, жена, просто не могла не влюбиться в меня, как нельзя не признать прекрасным сияние заснеженных горных вершин. Именно оттуда, из этой торжественной высоты к людям спускаются боги. И боги безразличны к суете этого мира, боги безмятежны и счастливы своим совершенством. Но мог ли я, будучи воплощением этих вершин, отвергнуть вожделеющую близости со мной, молодую женщину. Скажите, господин Чичиков, разве не был бы я в таком случае жесток, разве не было бы это проявлением гордыни, и разве мое снисхождение не является выражением подлинной добродетели?

    - Но оказавшись милосердным к ней, вы же уязвили ее мужа.

    - Ну и что? – будто пытаясь сломать во мне какое-то сопротивление, выкрикнул он мне прямо в лицо. – Ну и что?! Кто он такой. Он ничтожный червяк. Я же говорил, если он не знает учения стоиков, на чем может держаться его достоинство? Что для него долг? Что для него красота? Что для него истина? Откуда у него эти понятия? Зачем они ему? Он мне угрожал смертью. Идиот! Разве меня можно напугать смертью? Ты же сам видел, Чичиков, что нельзя. Значит, он сам боится смерти. Значит, он ничтожество. А вот вы, Чичиков, боитесь смерти?

    - Пожалуй, да, - с неохотой признался я.

    - Это потому, что вы слишком много желаете. Вы больны своими вожделениями. Они вас угнетают. Вы их раб. Вот, вы ездите и скупаете души. Да еще и мертвые. Зачем вам это? Вы думаете, что от этого вы станете лучше. Но нет же. Нет. Вы станете еще хуже, еще ничтожнее, еще больше рабом. Откажитесь от того, что вам не принадлежит. Вознеситесь над своими пороками и страстями. Освободитесь от рабства. Доверьтесь провиденью. Ваше богатство в вашей добродетели, которая всегда будет с вами. Да, вот сейчас возьмите, и откажитесь от того, что ничтожит вашу сущность.

    - Как отказаться? – растерялся я. – Отчего я должен отказаться?

    - Ах, вы не понимаете? – вскинулся вдруг философ.

    Тут он схватил бутылку вина, налил себе полный стакан и залпом выпил.

    Наблюдая это, я с удивлением отметил, что у него несколько дрожат руки. Вероятно, мое уличение было как-то обнаружено Дроздовым, и потому он поспешно убрал руки под стол и продолжил с ядовитой улыбкой.

    - Что ж, получается, я зря потерял на вас время, господин Чичиков. Я открыл вам тайну учения, а вы не соизволили внять. Ну, что ж. Помните то благородное слово, которое вы мне дали?  Так вот я не отступлюсь, пока не внушу вам необходимость стать подлинным стоиком. Знаете, как лучше всего обучать плаванью. Надо бросить человека на глубину, и если он захочет жить, то обретет способность держаться на воде. Эй, Митрий, войди-ка.

    На этот зов в зал явился здоровенный детина с бородой. Его угрюмый вид не предвещал мне никаких земных радостей.

  - Отведи-ка, Митрий, нашего гостя в подвал, - приказал Дроздов, притом на этот раз преисполненный хладнокровия. – Если он будет там бунтовать, доложи мне. А я уж найду средства доказать ему все преимущества философии.

    Сопротивляться Митрию мне показалось безрассудным, и я позволил ему совершить приговор его барина.

    В подвале было сыро, темно. Воняло мышами. Кое-какой свет давало окно под самым потолком. Оттуда доносилось кудахтанье. Очевидно, там разгуливали куры. Но окно было столь крошечное, что надеяться на общество какой-нибудь рассеянной наседки не приходилось. Из мебели в моей тюрьме была всего только лавка. Сидя на ней, я действительно, скоро осознал пользу философских размышлений. По крайней мере, они не позволяли мне впасть в отчаяние и проявлять безумства, которые в моем положении были естественны, но опасны. Зато в голове у меня теснилось множество вопросов.

    Странно, но вопрос, какая участь меня ожидает в дальнейшем, почему-то казался мне второстепенным. Мне даже пришло в голову, будто Дроздову как-то удалось внушить мне стоическую идею покорности судьбе. Гораздо сильнее мое внимание привлекала фигура моего утеснителя. Например, было неясно, является ли сам он твердым стоиком? То, что в разговоре со мной он постепенно утратил все свое железное самообладание, теперь было очевидным. Немного же потребовалось усилий, чтобы поколебать его сияющие высоты горных вершин. И возможно, то что я стал свидетелем его постыдного несовершенства как  раз и явилось причиной моего заточения. В этом случае я сам был виновником собственного бедствия. Однако мог ли я не возражать на столь заметные огрехи в его учении. Взять хотя бы ту же добродетель. Если считать добродетелью мой арест, то тогда любое злодейство можно именовать добродетелью. И разве я не был прав, усомнившись в непогрешимости того философа на корабле. Ладно, ему своя жизнь не дорога, но там были и другие.  Эдак, если каждый станет проявлять подобную беспечность, будет ли эта негоция, как сказал бы Манилов, полезна государству?

    Оно, конечно, соблазнительно выглядеть незыблемой скалой среди бушующих волн жизни. И для дам это наверняка притягательно. А с другой стороны, что тебе дамы, когда твои чувства стянуты железным обручем, как дощечки в кадушке. Вот и Дроздов крутит амуры с замужней женщиной. А какие у него к ней сантименты? Он, видите ли, снисходит до нее. Он, понимаете ли, как бог, счастлив собственным идеалом. Только, кому нужно его равновесие?  Ведь оно может и надоесть, когда он схож с истуканом. Понятно, что иному генералу такое, возможно, к лицу. Но это, если ты генерал или граф какой-нибудь. А покуда ты до этого не дорос, то кто ж тебе позволит гордыню проявлять. Наоборот, чтобы чего-то добиться нужно начальству понравиться. И тут уж все средства хороши. И посмеяться надо вовремя, и угодить сановному лицу, и словцо лестное сказать, а то и шутом прикинуться. Подлость, конечно. А как иначе? Но еще неизвестно, что труднее: сохранять достоинство или валять Ваньку? А ведь Ваньку валять, пожалуй, труднее. В этом случае надо уметь притворяться, играть роль, врать. А настоящие чувства нужно уметь скрывать, прятать, таить. Подлинные чувства могут только все испортить. Да и есть ли они, эти натуральные чувства? Я, к примеру, толком уже и не знаю, где у меня чувства, а где расчет. Как дело доходит до выгоды, то и все чувства мои смеркаются. Но если б я был один такой персонаж? Так ведь, надо полагать, и все кругом такой же материи. Зря ль Собакевич считает, что даже единственный порядочный человек, прокурор, в сущности, такая же свинья. Чем тебе это не упражнение стоиков против сюрпризов судьбы. И тут эти ветхие стоики правы. Никаких приятных неожиданностей в людях не предвидится. Потому-то эти стоики покорно бредут за телегой своей судьбы, не брыкаясь и не протестуя. А что им еще остается, кроме как хранить свою надменную отстраненность. Они, видите ли, хотят напоминать заснеженные вершины, и значит, не дают себе труда унизиться до вранья и лицемерия. Но без этих средств никакого успеха у нас не достигнешь. Вот, и получается, что моя философия годится для более сильных и способных людей. То есть, она превосходит древнее учение Дроздова.

      «Так что ж, - думаю, - спасовал я перед этим истуканом? Где моя ловкость? Где мая изворотливость? Где подлость моя, в конце концов?»

    Подгоняемый такими жаркими догадками, я тотчас кликнул Митьку, и уже через минуту сидел за столом напротив философа.